Сделка
Шрифт:
– Бедняга Уйти все еще лежит там, где ребята уронили его. Он теперь мертв. Бедный сукин сын!
– Единственная разница между ним и нами в том, что мы в окопе.
Москиты пировали, заползая в наши волосы. Барни жевал нюхательный табак, чтобы заглушить жажду: он отдал свою воду раненым. Я закурил. Меня трясло, пот катился по лбу, заливая мое лицо соленым водопадом. От лихорадки я не хотел есть. Это было уже что-то. Но, Господи, как я хотел пить, как мне нужно было немного воды! Господи!
Начался дождь.
–
Наш окоп все еще оставался сухим, и мы с Барни то и дело высовывались наружу, чтобы освежить под ливнем наши разгоряченные головы. Так же поступал и Д'Анджело, который, казалось, был в лучшем состоянии, чем остальные. Снова почувствовав жажду, я стал пить прямо из лужиц около нашего окопа.
Дождь становился все сильнее и сильнее, превратившись из награды в настоящее наказание. Наше укрытие начинало промокать, вода уже бежала вниз, а земляной пол постепенно превращался в омерзительное месиво. Меня зазнобило, и, обхватив себя руками, я задрожал.
Барни потирал колено.
– Отличная погодка для артрита, - сострил я.
– Да уж.
А потом, как и все тропические ливни, дождь так же внезапно прекратился, как и начался. Прислонившись к земляной стене, мы были похожи на свиней в грязи. Мы прислушивались, как крупные капли, проникая сквозь ветви, падали на наши тенты - как птичий помет.
Раненые спали (или что они там делали) - все, кроме д'Анджело. Я курил. Закурив еще одну сигарету, я передал ее д'Анджело. Он кивнул мне и тоже стал курить. Озноб прекратился. Я почувствовал, что у меня снова начинается лихорадка, но сейчас это было естественно. Я даже не мог вспомнить, каково это - не чувствовать лихорадки.
– Я хотел бы знать, увижу ли Кати снова, - сказал Барни.
Упоминал ли я, что Барни женился на своей очаровательной блондинке перед тем, как мы уехали из Сан-Диего? Так вот, он сделал это. Она не была еврейкой, поэтому они устроили лишь гражданскую церемонию. Я так за него переживал! Он писал ей письма до востребования в Голливуд почти каждый день. Но он ни разу не получил от нее ни строчки.
– Слушай, - сказал он, - а вдруг она попала в аварию: кто-нибудь сбил ее или что-то в этом роде?
– С ней все в порядке. Наша почта всегда кое-как работает, ты же знаешь.
Барни продолжал тереть колено.
– Если каким-нибудь чудом я останусь жив и вернусь назад в Штаты, к Кати, клянусь, что поцелую землю и никогда больше не уеду из наших старых добрых Штатов.
США. Кажется, это так далеко.
Так и было.
– Мама и Ида, мои братья, мои товарищи по гетто, - бормотал он.
– Я ведь никогда не увижу их больше, правда? Рабби Штейн прочитает надо мной заупокойную службу, но кто скажет "Каддиш"?6 У меня ведь нет сыновей.
Я хотел бы утешить его, сказать, чтобы он успокоился, но лихорадка не давала мне этого сделать. К тому же мои собственные мысли не давали мне покоя.
– Интересные вещи происходят, - сказал Барни.
– Я же собирался сражаться с нацистами, а не с япошками... Я ведь еврей.
– Не болтай, - с трудом выговорил я.
– И ты тоже.
Я хотел как-нибудь сострить в ответ, но не мог вспомнить ни одной шутки; а может, подходящей и не было. В любом случае я промолчал. Я видел своего отца. Он сидел за кухонным столом и держал в руках мой пистолет. Отец приставил его к голове, и я сказал: "Остановись".
Рука Барни была прижата к моему рту: он трясся, его глаза были бешеными. В другой руке он держал свой пистолет. Мы все еще находились в укрытии. Д'Анджело был в сознании. Он насторожился, вцепившись в свой автоматический пистолет. Двое солдат тоже пришли в себя. Они были вооружены так же, как и д'Анджело. Монок сидел, прислонившись к стене, и тяжело дышал. Барни прошептал мне прямо в ухо:
– Ты вырубился. Тихо. Япошки.
Мы слышали их шаги, слышали хруст веток, шелест кустов. Они были не больше чем в тридцати ярдах от нас.
Барни убрал руку с моего рта, а я стал вытаскивать свой пистолет.
Тут Монок застонал от боли.
Барни зажал индейцу рот, но было слишком поздно.
Застрекотал пулемет.
Д'Анджело бросился к Моноку: было похоже, что он хочет его придушить. Но Барни оттолкнул его.
Пулеметные очереди продолжались, но, кажется, они просто палили по кругу.
ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В БОЛЬНИЦЕ СВЯТОЙ ЕЛИЗАВЕТЫ
Конгресс Хайтс, Мэриленд, 1 февраля 1943 года
1
– Натан Геллер, - сказал я.
Капитан улыбнулся. Он был представителем военно-морских сил: единственный из четырех врачей, одетый в форму. Похоже, ему было сорок с небольшим. Доктора, сидевшие по обе стороны от него, были старше, чем он. И он был единственный из всех, кто не набрал лишнего веса. Одним из раздобревших гражданских врачей был доктор Уилкокс, мой док. Он сидел на противоположном конце. Но капитан был главным. Его обязанностью было выдавать бумаги об увольнении. Комиссован по восьмой статье.
– Вы знаете ваше имя, - приветливо сказал капитан.
– Это хорошее начало.