Secretum
Шрифт:
Я еще не знал, что так и не выполню эту работу. Едва открыв замок большого вольера, я услышал необычные звуки, что-то вроде хруста. Подняв голову, я посмотрел на клетку Цезаря Августа, пустовавшую со дня его исчезновения. У меня словно гора с плеч свалилась. Я понял причину странных происшествий последних дней, в которых столь значительную роль сыграл попугай.
Как я уже упоминал, в последнее время, то есть перед тем как улететь с бумагами кардинала Албани, попугай казался недовольным и рассерженным. К тому же по непонятной причине он приносил в лапах ветки, чего никогда раньше не делал. Нервозность птицы достигла предела, когда он украл бумаги и улетел, а потом исчез. Во время
– Освободите его, освободите его! – защелкал клювом Цезарь Август, насмехаясь надо мной.
Птица уютно расположилась у себя в углу, в красивом гнезде из перьев и веток.
Так ты же… ты же… у тебя же… – забормотал я.
Я так и не сумел этого произнести. Никто не смог бы принять это так просто, даже если бы сам убедился в том, что Цезарь Август на самом деле самка. К тому же самка с потомством.
Замерев, я наблюдал за этим поразительным существом, которое не случайно когда-то принадлежало безумной Капитор. Сам не ведая того, он был безмолвным свидетелем многих десятилетий истории. Он пережил смерть Мазарини, становление «короля-солнце», смену пяти Пап, чтобы теперь, со своим вечным, невыносимым щелканьем, с триумфом войти в новое столетие.
Я увидел, как птица поднялась над гнездом и с любовью поправила клювом лежавшие там яйца. Гости, увидевшие во время развлекательной охоты упавшее с дерева яйцо, пришли к неправильному выводу. Яйцо принадлежало не лебедю, не фазану или голубю, а попугаю.
– Дзинь! – сказал Цезарь Август, с упреком подмигивая мне глазом.
Он подражал звуку арбалетной стрелы, вонзившейся в ветку пинии, той стрелы, выпущенной во время охоты, из-за которой яйцо Цезаря Августа упало на землю. Именно поэтому птице пришлось покинуть ту пинию в имении Барберини и вернуться в надежный и знакомый вольер на вилле Спада.
– Я знаю, знаю, для тебя это, должно быть, было ужасно, – ответил я.
– По гнездам не стреляют, это бесполезно и жестоко! – слово в слово повторил он сказанное одним из охотников.
– Ланселлотти не хотел тебе навредить, – начал оправдываться я. – Конечно, тебе было очень сложно построить новое гнездо и перенести сюда все яйца. Но, в сущности, это несчастный случай, и ты не должен издавать звуки арбалетного выстрела, который тогда всех так напугал.
– Отпустите его! – сухо возразил попугай, отвернулся от меня и уселся поглубже, прикрыв крыльями маленькие белые яйца в гнезде.
Дон Паскатио и все остальные в имении Спада не поверят своим глазам. Я уже представлял себе споры насчет нового благородного латинского имени для птицы: Лилия или Лукреция, Поппея или Мессалина. Я знал эту птицу настолько давно, что всегда говорил с ней как равный с равным, как мужчина с мужчиной. А оказалось, что я имел дело с раздражительной, нервозной и заносчивой дамой в перьях. Я даже чувствовал определенную вину за то, что относился к этому попугаю, как к товарищу. Впрочем «у меня было смягчающее обстоятельство, которое я мог привести в свою защиту. Всем известно, что невозможно определить пол попугая, осматривая его или ощупывая. Эту загадку можно решить только наблюдая, станет ли он в период спаривания откладывать яйца или отчаянно защищать свое гнездо.
Придя в себя от изумления, я спросил:
– Насколько я тебя знаю, могу поспорить, что ты принес. прости, принесла сюда кое-что еще. Может быть, ты хочешь мне что-то отдать, теперь, когда уже успокоилась?
Попугай продолжал делать вид, что не слышит меня.
– Ты очень хорошо знаешь, о чем я говорю! – продолжал настаивать я.
Попугай отреагировал с поспешной
Словно безобидный сухой лист, документ кардинала Албани полетел на пол, исполняя грациозные пируэты, и я поймал его на лету.
Лист был грязным, рваным и вонял птичьим пометом. Иначе и быть не могло, ведь попугай, обсосав пропитанный шоколадом угол, использовал бумагу для строительства своего гнезда. Эта упрямица настояла на своем и, кроме яиц, перетащила и этот лист, устраивая новое гнездо в вольере.
Я с жадностью развернул обрывки бумаги. Там были только три строчки, которые больно резанули мне душу:
«Заключение подготовлено.
Подтвердить в четверг, 15 на вилле Т. На службе.
Переписчик и курьер уже оплачены».
Руки у меня отяжелели, а плечи поникли. То, что для другого казалось бы тайной за семью печатями, для меня было ясным как день и жестоким, как огненная стрела.
Вилла T. – это вилла Toppe, где мы с Атто в тот самый четверг, пятнадцатого, с верхней террасы «Корабля» наблюдали за тремя вошедшими на виллу кардиналами. Заключение было подготовлено для переписчика, а курьер должен был отвезти этот документ испанскому королю – документ, в котором Папа предписывал ему выбор наследника.
По разговорам, которые я подслушал перед театральным представлением на вилле Спада, испанскому послу Узеде и трем кардиналам («четырем хитрым лисам», как их назвали) удалось убедить Папу создать консультативную комиссию с участием Албани Спады и Спинолы. Кардиналы должны были собраться у Папы через два дня, четырнадцатого июля, но эти трое подготовили свое заключение в тот день, когда эту бумагу украли, то есть в субботу, десятого числа.
Все было просто комедией. Король Испании был, конечно, уже не жилец, но и Папа не играл никакой роли. Албани, Спада и Спинола вершили судьбы мира, сидя на вилле Спада, вершили их между чашечкой шоколада и веселой охотой. И никто об этом не знал. Конгрегация Папы была лишь театральным представлением. Атто, зоркое око короля Франции, наблюдал за ними издалека, а я, сам того не зная, стал его сообщником.
Усиливая мое отчаяние и приближая предобморочное состояние, в голове у меня зазвучали слова Альбикастро: «Мир – это огромная пьянка, мальчик мой. А закон всех пьянок таков: пей с нами или убирайся вон!» Неужели у меня никогда не будет другого выбора? Неужели власть, данная Богом, уже не имела никакого значения?
Осень 1700 года
Прошло почти полтора месяца с тех пор, как аббат Мелани и его секретарь оставили меня. Это были дни, полные гнева, ненависти и чувства беспомощности. Они следовали один за другим непрерывной чередой. Каждую ночь, да что там, – каждое мгновение, я ощущал раскаленные уколы попранной гордости, терзался унижением и разочарованием. Может быть, не случайно у меня возобновились приступы лихорадки, не мучившие меня уже много лет. Немного утешил приход на виллу Спада нотариуса, который искал Атто. Это произошло месяц назад. Нотариус сказал, что Атто поручил ему подготовить дарственную, но потом не пришел в условленное время. Теперь у меня появились доказательства того, что Мелани не собирался нарушать обещание, и лишь in extremis [83] в нем победил инстинкт, требовавший бежать.
83
В последний момент (лат.).