Седьмая симфония
Шрифт:
Теперь он смотрит на Катю. Глаза ее опущены, лицо серьезно. Она штопает детский чулок. Ее тонкие пальцы быстро и легко движутся взад-вперед, иголка вспыхивает на свету тонкой серебряной искрой.
Воронов стоял неподвижно, темнота коридора почти совсем скрывала его. Но вот кошка вернулась и, проскользнув у его ног, по-хозяйски вошла в комнату. Дойдя до середины, она промурлыкала какое-то приветствие. Мальчик мгновенно повернул голову.
— Все гуляешь? — спросил он неодобрительно.
Воронов стоял совсем в тени, почти не различимый в темноте, но Катя его узнала. Испуганная и счастливая улыбка появилась на ее лице, словно там, в глубине ее существа, внезапно зажгли яркий свет.
Она положила свое шитье на стол и медленно поднялась.
— Я знала, — проговорила она еле слышно. — Я знала, что вы живой.
И вот его шинель уже сохнет у теплых кафелей печки, уже зажгли верхний свет; на кухне в его честь поставлен на керосинку чайник, а он сидит на широком диване между юными хозяевами, наконец-то явившийся, долгожданный гость.
Усталость его прошла. Щурясь от яркого света, он оглядывался вокруг. Из всей старой обстановки только и остались этот диван, да еще большой книжный шкаф. Между окнами, на месте письменного стола, теперь стоял квадратный некрашеный стол, а вокруг него — три табуретки. На месте вольтеровских кресел — узкая голубая кровать, застланная темным одеялом. Больше в комнате ничего не было.
«Как здесь славно», — подумал Воронов, которому все здесь нравилось — и яркий свет, и отсутствие мебели, а больше всего то, что все перемены — и в комнате, и в хозяевах, — оказывается, ничего не изменили.
— Ну, как же вы живете, Катя? — спросил он, внимательно глядя ей в лицо. — Ты совсем взрослая стала.
— Я в типографии теперь работаю. Там хорошо. Я восемь классов окончила, а потом пошла работать. Уже два года.
— Ну, а ты? — и он повернулся к Мите. — Все в детском саду у той сердитой заведующей?
— А вы ее помните? — оживилась Катя.
— А как же!
— Я уже в школе, — с важностью проговорил Митя. — В первом классе.
— Ишь ты! Это ты там задачки решал, когда я помешал тебе?
— Ничего, я завтра кончу, еще целый день. Я их быстро решаю.
— Он хорошо учится, — заметила Катя. — У него все пятерки в этой четверти.
— Ай да Сережа! Тебя ведь Сережей зовут?
Мальчик нахмурился и сказал обиженно:
— Ну да… А вы забыли?
— А ты меня помнишь?
— Совсем немножко… Это у вас какие? — И он тронул измазанным в чернилах пальцем орденские планки на груди Воронова.
— Всякие… — задумчиво проговорил Воронов. — Это, Сережа, чтобы крепче помнить все,
— А вы больше не были ранены? — тихо спросила Катя.
— Нет, не был.
Катя встала с дивана и стала убирать со стола. Митя доверчиво прислонился головой к плечу Воронова; мягкие волосы мальчика касались его щеки.
«Меня здесь ждали, — думал Воронов, — Как я мог забыть. Меня здесь ждали!»
Катя собрала тетради и книги, которые Митя так и оставил раскрытыми на столе, потом положила их в шкаф и из того же шкафа вынула чашки, хлеб и банку варенья.
«Куда же делись книги из шкафа?» — рассеянно подумал Воронов и тотчас забыл об этом. Глаза его с удовольствием следили за легкими движениями Кати; она расстелила на столе лист чистой бумаги и теперь расставляла чашки. Потом глаза его остановились на большом рисунке, который висел над столом, занимая весь простенок между окнами.
Митя тихо сказал:
— Это я рисовал.
Видно, он неотступно следил за всеми движениями Воронова, за его словами и взглядами.
— А ну-ка, посмотрим. — Воронов встал и подошел к столу.
— Молодец! — сказал он от всей души. Рисунок, сделанный акварелью и цветными карандашами, дышал той энергией, легкостью и абсолютной свободой, которые присущи только детским рисункам и работам великих мастеров. Море, корабли — множество кораблей, облака, самолеты, птицы.
— Молодец! — повторил Воронов.
Митя уже стоял с ним рядом.
— Вам нравится? — быстро спросил он.
— Да, очень нравится!
— Я вам тоже могу нарисовать.
— Он хорошо рисует, — сказала Катя, — его учительница хвалит. Только — все корабли да корабли!
Воронов улыбнулся.
— Что ж ты хочешь? Ленинградец! Я, когда был маленький, тоже все корабли рисовал.
Он замолчал. Легкое недоумение отразилось на его лице, и Катя, проследив за направлением его взгляда, звонко рассмеялась.
— Это все Сережка! — и она положила руку на плечо мальчика.
Воронов неподвижно стоял перед окном. На оконном стекле, очевидно белилами, очень крупно были нарисованы фантастические кружева — цветы, птицы, листья, какие-то невиданные животные.
Митя очень смутился. Он так покраснел, что не только его лицо, но даже маленькие уши стали совершенно пунцовыми, а светлые глаза потемнели. Это Воронов увидел очень хорошо, так как, несмотря на смущение, мальчик не опустил глаза, а смотрел снизу вверх прямо ему в лицо.
— У всех соседей занавески, — сказал Митя, — а у нас нет. Я и нарисовал.
Катя снова засмеялась счастливым звонким смехом.
— Я как помою окна — он снова нарисует. Очень удобно — и стирать их не надо, и каждый раз новые.