Седьмая симфония
Шрифт:
Воронов ответил, улыбаясь:
— Ну, я бы тебя не узнал.
— А ты зато все такой же! Тебе что ж, шинель еще не надоела? Пора бросать, Алексей Петрович.
— Да я только месяц как демобилизовался. Какое месяц — и того меньше.
— И где устроился?
— Да на старом заводе.
— Слушай, дорогой! Ты прости, мне надо бежать. Ты мой адрес еще помнишь?
— Найду.
— Приходи обязательно. Такую встречу надо вспрыснуть. А сейчас, сам понимаешь, — жена ждет. Ничего не поделаешь; тем более, субботний вечер.
— Беги, беги, — отозвался
Было то время дня, когда на улицах города царит наибольшее оживление: тротуары заполнены толпой, проходят, звеня, переполненные трамваи, в магазинах толчея. Уже зажглись фонари, ярко освещены витрины, темные окна домов зажигаются одно за другим.
Да, ведь сегодня суббота, он это совершенно забыл. Как все они торопятся домой, к своим!
Нахмурившись, помрачнев, Воронов продолжал стоять среди идущих мимо него людей, которые то и дело на него натыкались.
И вот среди шума шагов, звонков трамваев, автомобильных гудков и невнятного говора в его мозгу внезапно прозвучала короткая, простая, смутно-знакомая мелодия.
Вот она исчезла в уличном шуме. И вот возникла вновь. Всего четыре такта, повторенные дважды, — непритязательный детски-наивный мотив.
Теперь он вспомнил его совсем ясно — мотив белорусской песни, которую когда-то он уже слыхал:
Ты ж моя, ты ж моя перепелочка, Ты ж моя, ты ж моя невеличкая.Он поднял голову, и чуть заметная улыбка появилась на его лице.
И вдруг совершенно отчетливо, как если бы это было вчера, в его памяти возник мостик, тающий в тумане, и там, на этом мостике, озаренные мягким утренним светом, — дети, мальчик и девочка, которые, стоя совсем неподвижно, смотрят ему вслед.
И голос Кати говорит ему так внятно, словно она стоит с ним рядом: «Приезжайте к нам. Мы вас будем ждать».
Все так же улыбаясь, он пошел вперед, потом свернул на боковую улицу. Он не знал адреса, он не помнил точно, где это было. К тому же ведь это было четыре года назад. Но он продолжал идти, то останавливаясь, то снова двигаясь вперед, порой нерешительно возвращаясь обратно. Он проходил улицы, переулки, мосты, то ускоряя, то замедляя шаг. Он помнил, что это было на канале, недалеко от мостика. Но какого мостика?
Когда, порядком проплутав, он вышел опять на Садовую, шумный поток людей хлынул из подворотни около ярко освещенного входа в кино. Видно, окончился сеанс. Все оживленно переговаривались, переживая перипетии фильма, и он остановился, пережидая, когда можно будет пройти.
— Мировая картина, — проходя мимо него, сказала миловидная девушка своему одетому в шинель спутнику. Воронов рассеянно взглянул на плакат. «Леди Гамильтон».
Теперь толпа поредела. Он снова двинулся в путь, прошел мимо кино и завернул за угол. Только сейчас он почувствовал, что смертельно устал. Начал идти снег. Он падал большими, мягкими хлопьями, которые тотчас таяли на мокрой мостовой.
Воронов пересек улицу и снова вышел на канал.
Но тот ли это канал?
Он устал, продрог и был очень зол на себя за эту нелепую затею.
И вдруг за косой, прозрачной сеткой летящего снега в тусклом свете уличных фонарей он увидел знакомый мостик с гранитными обелисками и там, у этого мостика, направо — высокие деревья и знакомый трехэтажный дом.
Он быстро пошел вперед. И вот он уже стоит под этими деревьями.
Нет, этот старый дом теперь отнюдь не казался мертвым. Почти все его окна были освещены, и взгляд Воронова рассеянно скользил по таким обыденным, милым деталям простой человеческой жизни — абажур, занавеска, кусок обеденного стола.
Потом глаза его остановились на крайних окнах верхнего этажа. Там тоже горел свет. Неяркий, мягкий свет, возможно, настольная лампа. А занавесок нет. Или, кажется, есть. Он не мог различить. А тогда занавесок не было — были маскировочные шторы.
Воронов решительно перешел улицу и вошел в темноту парадной.
Поднявшись на верхний этаж, он позвонил. За дверью послышались неспешные шаги, дверь отворилась, и пожилая толстая женщина в пестром халате с удивлением уставилась на него.
«Ну и ну, — подумал Воронов. Он растерялся. — Хорошо, а чего ты ждал?»
— Вы к кому? — недружелюбно спросила женщина.
Воронов ответил нерешительно:
— Что, Катя еще здесь живет?
— Какая Катя, Никанорова?
— Да, кажется, Никанорова…
Женщина с недоверием посмотрела на него, все еще не отходя от двери. «У нее, наверно, и в шестнадцать лет было такое же сонное лицо», — подумал Воронов.
— К Никаноровым два звонка, — сказала она недовольно.
— Простите, я не знал.
Он пошел по узкому коридору, а она продолжала неодобрительно смотреть ему вслед.
— «Кажется, Никанорова», — иронически повторила она его слова и, пожав плечами, ушла в свою комнату. В коридоре было почти темно, свет падал из передней. Огромная тень Воронова двигалась впереди него и раньше, чем он сам, достигла знакомой двери. В тот же момент дверь тихо приоткрылась.
Он остановился.
Большая серая кошка появилась из этой двери и не спеша, не обращая на него ни малейшего внимания, степенно пошла по коридору. Воронов невольно обернулся и посмотрел ей вслед. Потом он решительно подошел к двери, и в эту минуту звонкий детский голос там, в комнате, отчетливо произнес: «Тридцать два!» Он сказал это громко, с оттенком торжества. Все еще не решаясь войти, Воронов медленно приоткрыл дверь пошире.
Прямо перед ним за квадратным некрашеным столом сидели Катя и Митя. Он видит их в профиль. Лица их освещены светом настольной лампы. Мальчик склонился над тетрадкой и что-то пишет, нахмурившись и шевеля губами. Ах, вот что — он решает задачи. Странная улыбка, насмешливая и смущенная в одно и тоже время, появилась на лице Воронова. Он не хочет признаться самому себе, как сильно он взволнован.