Седьмая ступень совершенства
Шрифт:
– А ну все пошли вон из хаты! Чо, он у вас деньги просил? Силой отымал? Сами давали!
– и даже схватилась за кочергу.
Сорокалетняя так хохотала, что чуть не упала с лавки, кот поспешно удрал за печку, и только старухи сидели все так же неподвижно и все таращились на Евгению, так ни разу и не моргнув.
– Ладно, - сказал Евгении Тютин.
– Пойдем! Чо с дураками говорить.
Деревня ожила, то здесь, то там были протоптаны тропинки. Вот так, с тропинки на тропинку, выбрались за деревню и уперлись в тупик. Место было возвышенное - дальше лежало снежное поле, опираясь краем о горизонт. Такой конкретный и четкий, и такой пустынный, будто там и был край
Какое-то время Тютин еще прокладывал дорогу, но скоро выдохся.
– Снег, - сказал Тютин и мрачно посмотрел на Евгению.
– Какие там знаки...
Евгения стояла молча. За спиной слышны были звуки деревни - впереди стыло безмолвие. В стороне черными точками виднелись силуэты детей, которые давно отправились в школу, но до школы еще не дошли.
– Я что? Для себя?!
– вдруг взвыл Тютин и повалился на снег. Он катался по этому снегу, грыз его зубами, колотил кулаком, завывая, как зверь. А потом, не обращая внимания на Евгению, выматерился так жутко и изощренно, что и снег бы почернел, если бы был способен чернеть.
Назад шли в обратном порядке, впереди Евгения, за ней плелся Тютин.
Хата Тютина была по-прежнему полна народа. Они вошли.
– Ну?
– спросил старик осторожно.
– Будет чего?
– Дорога-то будет?
– спросил женский голос.
– Будет, - сказала Евгения.
– А автобус, как у людей?
– И автобус.
– А автолавка?
– И автолавка.
– А телефон?
– И телефон.
– А детей в школу?
– И детей в школу, - сказала Евгения.
– Неужто правда талерка пообещала?
– спросил недоверчивый голос.
– Правда, - сказала Евгения.
С вокзала Евгения позвонила Голояну.
– Жду. Давно жду, - сказал Голоян, узнав ее голос.
Жил Голоян в огромной, богатой квартире. Всей квартирой он не пользовался, в двух комнатах были спущены шторы и двери туда закрыты. Чистота кругом была идеальная, как у старых холостяков. Он был давно вдов. Портрет жены, моложавой женщины с мягкими чертами, стоял на столе.
– Давно ушла...- сказал Голоян, кивнув на портрет.
– Первые годы связь была... А теперь нет. Далеко ушла...
Голоян был в темном, строгом костюме, при галстуке. Настроение у него было меланхолическое.
– Посланием заинтересовались?
– спросил Голоян.
– Да, - сказала Евгения.
– Так было оно или нет? Или обманул негодяй?
– Было, - сказала Евгения.
– Для меня.
– Бывает и так, - сказал Голоян. Он, сгорбившись, сидел в кресле и тер руками виски.
– Бывает... Ну, что ж вы от меня хотите? Ведь что-то хотите...
– Мне нужно найти одного человека, - сказала Евгения.
– Сами не справляетесь?
– Не справляюсь, - сказала Евения.
– Отыщем, - сказал Голоян.
– Человек не иголка. Хотя и иголку отыщем. Принесите-ка яйцо.
– Откуда?
– спросила Евгения.
– Конечно, из холодильника. Ступайте на кухню, откройте холодильник, возьмите яйцо, потом из серванта достаньте блюдце, положите яйцо на блюдце и тащите сюда.
Евгения прошла на кухню, взяла из холодильника яйцо, достала блюдце...
– Я пошутил, - сказал Голоян.
– Неужели вы думали, я буду колдовать над этим яйцом!
– Голоян с любопытством и даже какой-то веселостью смотрел на Евгению.
– Не обижайтесь, у меня всегда было плоховато с юмором. Вообще, я устал от
– В молодости, конечно, был очень увлечен. Пытал себя, экспериментировал, ну и преувеличивал, а как вы думаете, преувеличивал свои силы.
– В смысле?
– сказала Евгения.
– Думал, что могу управлять этой самой жизнью...
– А на самом деле не можете?
– Могу. Могу и мог. Разумеется, в своих пределах. Другое дело, что это совершенно бессмысленно.
– Почему?
– спросила Евгения.
– Потому что мы все равно не сможем ничего понять. Мы не можем сказать, что к лучшему, а что к худшему. Во временной протяженности. То, что хорошо сегодня, может обернуться плохим на завтра. Это не теория, я вообще не теоретик. И не философ. Я - практик и экспериментатор. Так что мои выводы результат опыта... моего, конечно. Я не претендую на глобальные обобщения... Когда-то мы с женой ездили с цирком, она - в золотом платье, красивая была женщина, эффектная... В общем, эффекты, дешевые фокусы, мишура, блестки цирковой набор. Женщин не разрезал, нет, фу... Во втором отделении было поинтересней, тут я себе кое-что позволял... Выступал не под своей фамилией, под псевдонимом... Неведомский...
– Я слышала, - сказала Евгения.
– Да, гремел... От поклонников отбоя не было. Дешевая, так сказать, слава... Грехи молодости...
– и Голоян даже досадливо поморщился.
– А потом?
– спросила Евгения.
– Что было потом?
– Потом кое-где заметили, потащили... По кабинетам, и все выше, выше... Выступать, естественно, запретили... Но услуги, да, услуги оказывал... Какие-то годы вообще просидел, как мышь под веником... И хорошо... Чем дальше от солнца, тем спокойнее, не обожжешься... Потом вспомнили, опять призвали... В политику поиграл... Мат королю, пешка проходит в королевы. Не без моей помощи, каюсь. Но пешка, которая прорвалась в королевы, - это ведь уже не пешка. Другое качество, не поддающееся никаким физическим объяснениям. Исключительно из области "псишэ"... Ну а я опять под веник... Сижу себе под веником и наблюдаю... Нет, моя милая, частности не меняют целого. На целое может воздействовать только Бог, если ему до этого... Так что не вижу смысла - переставлять слагаемые. Посмотрите на улицу... Во всем этом есть смысл?
– Не знаю, - сказала Евгения.
– Наверное, все-таки есть... Все имеет смысл.
Голоян поднялся, тяжело распрямил большое тело:
– Ладно. Я обещал вам помочь, я сдержу слово. Только один совет - не вмешивайтесь. Жизнь умнее нас с вами. Даже болезни, потери близких для чего-то даны... Это узор... Бог ткет свой узор...
Голоян провел Евгению в соседнюю комнату, закрыл дверь, не включая света, в темноте, провел вглубь, усадил на диван, сел рядом и взял за руку.
– Вспоминайте этого человека, - сказал Голоян.
– Все, что помните...
И Евгения стала вспоминать все с самого начала, с детства, до того момента, как в своем кабинете Николай Павлович сказал ей: "Помоги...".
– Он в Москве, - сказал Голоян.
– В Москве?
– переспросила Евгения.
– Да, - повторил Голоян.
– Пойдем...
– его голос был глух и отчужден, как будто его отделяла от Евгении какая-то невидимая преграда.
На улице после темной комнаты было так светло, что резало глаза, хотя день был скорее обычен и солнце за облаками светило совсем не так ослепительно, как казалось. Голоян одновременно и вел Евгению, и на нее опирался, он был бледен, шел нетвердо, но напряженно и старательно, как пьяный, который старается это скрыть.