Седьмая ступень совершенства
Шрифт:
Был подполковник Снегирев вдовцом, двое его детей, сын и дочь, - оба состояли в браке, имели детей и жили в Подмосковье. Ждали, конечно, ждали и надеялись, что когда-нибудь большая отцовская квартира достанется им. Сын у отца практически не появлялся, зато дочь приезжала несколько раз в месяц привозила котлеты, голубцы или блинчики с мясом. Все это подполковник Снегирев принимал, но после ее ухода выбрасывал в мусорное ведро, как питание неправильное. И было, было! Когда Николай Павлович, сгорая от стыда и дрожа от страха в то время, как подполковник Снегирев скрывался в туалете или в ванной, вытаскивал из мусорного ведра котлету и торопливо засовывал в рот.
Дочь подполковника Снегирева была крупной, громкоголосой и, можно даже сказать, красивой женщиной, вся в покойницу-мать. Ведь и та была крупной, громкоголосой,
С чудачествами отца приходилось мириться, и она мирилась, но в один из таких приездов ее ожидало настоящее потрясение. Она застала у отца незнакомого человека! Он лежал на кушетке, закрытый старым, ватным одеялом.
– Кто это у тебя, папа?
– спросила дочь подполковника Снегирева, ставя на кухонный стол кастрюльку с котлетами и стараясь придать голосу особую нейтральность.
– Отставить разговоры!
– гаркнул подполковник Снегирев.
В следующий раз дочь подполковника Снегирева навестила отца не как обычно, а гораздо раньше положенного срока и, к ужасу своему, застала все ту же картину - на кушетке лежал человек под ватным одеялом. У нее был повод для беспокойства - подполковник Снегирев обычно туго сходился с людьми, постороннего в квартире она видела впервые.
– Кто это, папа?
– спросила дочь.
– Может, это родственник?
– По духу!
– отчеканил подполковник.
– Что родственники! С родственниками и не поговоришь! Кровь - тьфу! Главное - по духу!
Надо сказать, что подполковник Снегирев действительно привязался к безропотному Николаю Павловичу... И дочь женским чутьем это сразу поняла. А когда поняла, пришла в еще больший ужас. О, сколько слышала она разных историй из самых разных источников, главный из которых - людская молва! И вывод из всего этого был прост - не верь никому и не отдавай свое. Сын подполковника Снегирева был добродушным, инертным, трусоватым мужиком, да и муж дочери подполковника не особенно от него отличался, поэтому она понимала, что решать все равно ей. Сидя в электричке и прижимая к груди сумку с пирожками, которые так и забыла оставить, она продумывала план действий...
Не верь никому и не отдавай свое!
Через два дня, к вечеру, как только подполковник Снегирев положил на спину Николая Павловича тяжелый глиняный компресс и взялся за свою трубочку, зазвонил телефон и сиплый, как простуженный, какой-то гнусавый голос попросил помочь женщине, живущей буквально на соседней улице, - женщина будто бы сильно ударила ногу и не может на нее ступить. Голос подполковнику Снегиреву не понравился, но перед комплиментами, которые этот голос расточал, он устоять не мог. Он потушил свою трубочку, взял с собой свежей, накануне добытой глины и отправился по указанному адресу. После его ухода прошло совсем немного времени, как в квартиру вошли двое - мужчина и женщина. Николай Павлович в этот момент совсем ушел в свои думы и даже немного задремал. Сквозь дрему он вроде бы даже слышал голос дочери подполковника Снегирева, но не пошевелился и головы не поднял. Между тем в соседней комнате происходил следующий разговор:
– Ну!
– сказал женский голос.
– Люсь, может, не будем?
– сказал мужской.
– Струсил?
– и после паузы.
– А ну, давай!
– Люсь, не могу...
– Струсил, дерьмо собачье!
– Не могу я! Богом клянусь!..
– Тогда я сама!
Послышались быстрые шаги, и на голову бедного Николая Павловича как будто упал потолок...
Что с ним происходит, Николай Павлович не понимал, его вели куда-то, везли... Ноги он переставлял с трудом, язык не ворочался - не вскрикнуть, не позвать на помощь... Потом как провалился куда-то, в какую-то щель... Разверзлась земля, и он провалился в эту щель... Очнулся он в полной темноте в ясном сознании, хоть голова и раскалывалась, как после жестокого похмелья, тело болело и затекло, лежал на боку со связанными руками, согнувшись в крендель, голова обмотана затхлой мешковиной, все под ним ходило ходуном опять куда-то везли, да по ухабам, по ухабам... Застонал, жалко, безнадежно... И вдруг все стихло. Скрипнуло, щелкнуло над головой, и сквозь
– Ну? Что?
– сказал голос, очень похожий на голос дочери подполковника Снегирева.
– Ладно, Л-л-юся, остановись, надо з-з-аканчивать...
– сказал, немного заикаясь, мужской.
– Что? Опять мне?
– Л-л-юся, я тебя ум-м-м-оляю... Л-л-л-юся, остановись!
Люди отошли, о чем они говорили, Николай Павлович не слышал, но было похоже, что они ссорятся. Потом вернулись, рядом с ухом Николая Павловича хрустнула ветка. И определенно голос дочери подполковника Снегирева сказал:
– Если еще раз увижу в доме отца, мало не покажется. Понял?
И в бок больно ударило чем-то острым. Это дочь подполковника ткнула Николая Павловича ногой в остроносом сапоге.
– Замерзнет, - сказал мужской голос, уже тверже и без заикания, очень похожий на голос подполковника Снегирева, так ведь - сын.
– Дело хозяйское, - сказала дочь.
– Нечего на сиротское добро рот разевать! (Одному сироте было сорок шесть, второй - тридцать девять.)
Но на плечи Николая Павловича что-то набросили. И в карман пиджака что-то положили - это сердобольный сын подполковника Снегирева, как потом обнаружил Николай Павлович, незаметно от сестры сунул очки - треснувшие в двух местах, но и на том спасибо. Хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и скоро все стихло. Минуту-другую Николай Павлович оставался неподвижен, даже в каком-то оцепенении, в полном бесчувствии... Первое, что он ощутил, был холод в спине, избалованной каждодневными компрессами из глины. Он приподнялся и чуть прополз вперед, связанными руками ощупывая землю, пока не наткнулся на камень, простой камень - благословенное выделение земли. Об этот камень он стал тереть веревку, связывающую его руки, как много раз видел подобные манипуляции в кино. Веревка, к счастью, была плохого качества, и справился он с ней гораздо быстрее, чем предполагалось по кинематографическому опыту. А вот с мешком на голове пришлось повозиться. Тут веревка была другая, и камень не мог с ней сладить. Николай Павлович нашел на земле что-то вроде бутылочного осколка и тер им по веревке очень долго, в конце концов даже оцарапав шею. Наконец и мешок с головы был снят. Осторожно, опираясь на руки, Николай Павлович поднялся, огляделся, близоруко, беспомощно, тут-то и нашел в кармане пиджака очки - треснутые, но все равно был рад - пользоваться можно. Он был на поляне, скорее напоминавшей плешь, окруженной невыразительным лесом. Рядом валялась сильно поношенная куртка. Клонилось к вечеру. Небо было забито серыми облаками, и только к самому краю чуть намечалось светлое пятнышко. Должно быть, солнце... Николай Павлович вспомнил, как когда-то в детстве отец учил его ориентироваться по солнцу, он определил стороны света, надел чужую, дурно пахнущую куртку, нащупал в кармане брюк, за подкладкой, в тайном уголке, два маленьких, твердых предмета, с которыми никогда не расставался, - ключи от квартиры, и пошел в сторону дома, на запад...
Вначале ноги были, как ватные, как чужие, но мало-помалу стали своими. Так шел он около часа, пока не вышел к жилью. Это был дачный поселок, недавний, с двухэтажными и даже трехэтажными новенькими домами, окруженными металлической сеткой. Вдруг послышался лай и два громадных дога появились совсем рядом. Они с яростью бросались на сетку, царапали ее лапами, а из пастей извергали оглушающий лай и слюну. Вообще-то Николай Павлович не боялся собак, но это были как раз те, которых страшиться стоило. Николай Павлович отошел подальше и постарался миновать поселок как можно быстрее. Но металлическая сетка долго не кончалась, и два гигантских, яростных, черных зверя еще долго бежали всего в нескольких метрах от него.
За дачным поселком ютилась крошечная деревенька. Во дворе крайней хаты женщина кормила кур.
– Простите...
– сказал робко Николай Павлович, подходя к низкой калитке.
– Вы не могли бы... дать мне немного поесть. Хотя бы хлеба...
Николай Павлович был страшно, до одури голоден, а пустой живот прямо закручивался в судороге. Женщина посмотрела на него, выражение злобы и даже какой-то брезгливости появилось на ее лице, отчего лицо это совершенно переменилось и даже как-то скукожилось.