Седьмое небо
Шрифт:
Всю дорогу домой Эйс пытался сообразить, много ли парнишке известно. Заводить разговор на эту тему тот определенно не желал.
— Завтра после школы я за тобой зайду, — предупредил он, когда довел Билли до дома.
— Ты и так здесь будешь, — пожал плечами Билли, — Разве нет?
Пытаться обмануть этого малого не стоило.
— В два сорок пять — нет. Я ухожу намного раньше.
— Это не обязательно. Я буду держать язык за зубами.
— Послушай, я не обязан делать ничего такого.
— Нет, обязан, — строго сказал Билли. — Каждый человек обязан что-то делать.
— Если ты не заметил, меня никто с ножом к горлу не заставлял тебя учить.
Билли вынужден был признать его правоту. Он закинул биту на плечо и проводил Эйса взглядом. Когда он наконец вошел в дом, Нора накрывала стол к ужину.
— Где ты был? — осведомилась она.
— Играл в бейсбол с
Он подошел к холодильнику, налил молока себе в стакан и Джеймсу в бутылочку.
— Дай-дай-дай! — заверещал малыш.
— Ты же не играешь в бейсбол, — удивилась Нора.
Она раскладывала по тарелкам картофельное пюре, которое никак не желало отлипать от ложки. На щеках у нее горели красные пятна, но в остальном расстроенной она не выглядела.
— Теперь играю.
Нора вытащила из холодильника кетчуп и поставила на стол. Волосы у нее были стянуты в хвост на затылке, краситься она поленилась.
— Не хочешь ни о чем со мной поговорить? — небрежно поинтересовалась она, нарезая котлету маленькими кусочками для Джеймса.
Билли вскинул на нее глаза. Разбитый лоб и шея саднили, куртка так и осталась валяться под кустом, табель до сих пор торчал из-за пояса брюк. К тому же он знал о матери с Эйсом кое-что такое, чего ему знать не полагалось.
— He-а, — Он помотал головой.
— Как котлета?
Она успела попробовать кусочек, но едва не подавилась — мясо оказалось сухим и жестким.
— Объедение, — сказал Билли.
Нора смотрела, как он заливает свою котлету кетчупом, и думала, что он исключительно хороший лжец, пожалуй, лучше даже, чем его отец. Роджер всегда слишком уж широко улыбался, когда лгал. К тому же у него была привычка касаться собеседника, он вцеплялся мертвой хваткой, как будто хотел силой заставить человека поверить ему.
После ужина Нора достала несколько стаканчиков готового молочного желе, которое украсила засахаренными вишнями.
— Ты же знаешь, что можешь спросить меня о чем угодно, — сказала она Билли и принялась с ложечки кормить Джеймса. — Мне можно сказать все-все.
Билли уткнулся в свой десерт и невнятно промычал:
— Угу.
— А ну-ка, посмотри на меня! — скомандовала Нора.
Он послушался, уловил промелькнувшее у нее в мозгу «Врет ведь!» и понял, что его затея провалилась.
— Я хочу знать правду, — потребовала Нора, взмолившись про себя, чтобы Эйс хотя бы был одет, если Билли застал его в доме.
Билли отложил ложку, вытащил табель и водрузил его на стол перед собой. Нора в замешательстве посмотрела на смятый листок, раскрыла его и увидела обведенные жирной красной чертой «неуды».
— Ох, — вырвалось у нее.
— Я не виноват, — быстро сказал Билли.
Нора взяла ручку и поставила в табеле свою подпись. После этого она поцеловала сына в макушку и спросила, не хочет ли он добавки желе, и Билли, хотя наелся так, что с трудом мог дышать, ответил:
— Да! Очень!
7 МИЛОСЕРДИЕ
Нора Силк нежилась в постели, слушая, как звенит за окном капель. Кот калачиком свернулся у нее в ногах, в щель между занавесками проглядывал кусочек голубого неба. Было первое марта, погода стояла тихая и ясная — самое то, чтобы вывесить белье сушиться на улице. Год назад в этот день она сидела в общественной прачечной на Восьмой авеню, кошмарном месте, где посетители, ссутулившись и не глядя друг на друга, дожидались, когда за стеклянными дверцами сушильных машин закончит крутиться их исподнее, выставленное на всеобщее обозрение. Она всегда брала мальчиков с собой, и они торчали там, в заложниках у собственного белья, потому что в тот единственный раз, когда она оставила вещи стираться и отлучилась купить Билли горячего шоколаду, по возвращении обнаружилось, что кто-то украл всю их одежду, не дав ей даже досохнуть. Просто забрал мокрый ком и оставил дверцу машины открытой. Тогда, год назад, Нора накупила Билли гору чипсов, орешков и прочей снеди, лишь бы он только сидел смирно. Она устроила малыша Джеймса на одной из стиральных машин и принялась запихивать белье в соседнюю. Опустив четвертак в прорезь, она подняла глаза и увидела Билли, съежившегося в оранжевом пластиковом кресле. Он притопывал ногой и одну за другой поглощал карамельки из пакетика, и голова у него была вся в этих его жутких проплешинах. От этой картины у нее зашлось сердце, и она подумала: лучше что угодно, чем это. Однако теперь, спустя шесть месяцев, проведенных на Кедровой улице, она не была так в этом уверена.
Она все еще не теряла надежды, что
Наблюдая за остальными мамашами во время собрания, Нора начала понимать, что на самом деле они и между собой тоже не разговаривают, даже те из них, которые видятся чуть ли не каждый день. Нет, рты у них не закрывались ни на минуту, но все они лгали друг другу, лгали даже по мелочам, вроде того, какие оценки получают их дети, как они относятся к своим собственным матерям, что нашептывают им их мужья, как будто любая правда была признанием в чудовищном преступлении. Нора всегда видела, если они говорили неправду, потому что у них розовели шеи и они проводили языком по губам, как будто у них пересохло во рту. А уж когда Нора, закончив размешивать сахар в своей чашке, подходила к группке мамаш и вздыхала: «Господи, до чего же я устала», — потому что в тот день продала четыре коробки пластиковых судков, приготовила детям ужин, развесила выстиранное белье, съездила в супермаркет за продуктами, помогла Билли сделать домашнее задание, девять раз сменила малышу Джеймсу подгузник и трижды подкрашивала губы помадой, — остальные мамаши утыкались взглядами в пол с таким видом, будто в жизни своей не слыхивали ничего более неприличного. Порой у какой-нибудь из женщин помоложе с тремя-четырьмя маленькими детьми невольно вырывалось: «И я тоже», после чего у нее немедленно делался пристыженный вид, она покрывалась холодным потом и в дальнейшем шарахалась от Норы, как от зачумленной.
В те дни, когда Нора выглядывала из окна и сетчатая изгородь казалась ей подозрительно похожей на тюремную решетку или когда ей до смерти хотелось пойти куда-нибудь потанцевать или провести с Эйсом всю ночь, она заставляла себя думать о белье, сохнущем на свежем воздухе, о следах ее малыша на траве, о цикадах, сирени и бейсболе. Она уговаривала себя потерпеть Кедровую улицу еще месяц, или два, или шесть, ну самое большее два года, потому что ее дети заслужили лучшее детство, чем было у нее — такое одинокое, что она сбежала на Манхэттен, едва ей исполнилось восемнадцать, и ответила согласием первому же мужчине, который предложил ей выйти за него замуж. Она работала в магазине шуточных товаров на Лексингтон-авеню и познакомилась с Роджером, когда он пришел купить шесть взрывающихся сигар. Они были нужны ему не для представлений, а для ужинов, где неизменно имели огромный успех. Потом он признался, что его привлекло в ней счастье, которое она источала, стоя за прилавком с дешевым хламом и дурацкими игрушками. Впрочем, с чего ей было не быть счастливой? В то время Нора находилась на седьмом небе от радости, что вырвалась из Нью-Джерси. Ее вырастил дед, Эли, в окруженном курятниками полуразвалившемся доме на болотах, в двадцати милях от Атлантик-Сити. Эли был электрик, причем очень хороший. Он мог бы жить где угодно, но так уж сложилось, что к людям он относился с презрением или по меньшей мере с недоверием. Казалось бы, сам бог велел ему верить в науку, в достижения его собственного ремесла, однако же, говоря о прокладке проводки в новом здании, он неизменно плевал через левое плечо, чтобы не сглазить, а если над домом пролетал черный дрозд, наотрез отказывался переступать порог. Когда Норе случалось пораниться, он прикладывал к порезам паутину, а если внучка заболевала, поил микстурой из розмарина, конской мяты и вишневой коры и никогда не водил к врачу. Сам он каждый день выпивал кружку эликсира, который собственноручно приготавливал из ясменника, крапивы и тимьяна, и протянул девяносто три года, живя отшельником и круглый год работая без выходных, если не считать Рождества, Пасхи и Четвертого июля. Он никогда не брал в рот спиртного, был убежден, что от сигарет в легких оседает смола, и ни разу не поднял руку на другого человека. Впрочем, у него и не возникало такой необходимости, поскольку он имел свои способы восстановить справедливость, если с ним обходились нечестно. И наверное, именно поэтому ему нравилось жить на отшибе посреди болот, где в лунном свете серебрилась осока и никто не возражал против кур.