Седьмой Принцип
Шрифт:
Девушек было две, причем, одна из них выглядела явно лет на пять старше другой. "Старшая подруга" - сообразил Лис. Так оно и оказалось впоследствии. Вене приглянулась та, что была младше, светлоглазая и светловолосая, поэтому, когда девушки поднялись со скамейки и, оглядываясь на него и пересмеиваясь, пошли вглубь бульвара, он, не раздумывая, последовал за ними. Побудительные мотивы, заставившие его искать нового знакомства, были ему не вполне ясны, но на душе уже запрыгал радостный оранжевый мячик, и этого было достаточно.
Все стало ему более-менее понятно через неделю, когда у девушек закончился отпуск, и он провожал свою новую знакомую в аэропорту. Марина, как звали девушку, до того момента державшаяся бодро и даже весело, неожиданно уткнулась ему головой в плечо и разрыдалась. Веня от неожиданности
– Что ты, что ты, - пробормотал Веня, нерешительно, боясь прикоснуться, обнимая хрупкие плечи Марины.
– Горько, когда умирает надежда, - сказала она.
– Просто потому, что пришло ее время умирать.
– Нет-нет, - возразил Веня, - не говори так. И, совершенно неожиданно: - Если хочешь, я приеду к тебе.
– Не приедешь, - сказала девушка с обреченной уверенностью, словно объявила решение суда.
Потянувшись, Марина поцеловала Веню в щеку и похлопала его несколько раз ладонью по груди - там, где сердце. Отстранившись и поведя плечами, она освободилась от его объятий и стремительно присоединилась к давно ждавшей ее и потому заскучавшей подруге. Вместе они скрылись в пелене непроницаемости Зоны посадки аэропорта. Не оглядываясь, видимо, чтоб не возвращаться.
И, словно давно дожидаясь этого момента, по громкой связи каким-то странно заносчивым тоном объявили об окончании посадки.
Все.
И тотчас огромное и ошеломительное в своей внезапности чувство потери свалилось на его плечи и крепко за них уцепилось. Ну, как можно было жить с таким грузом? Никак.
"Как странно, - подумал тогда Веня, - но еще какой-то час назад я не знал того, что знаю теперь. Что несчастлив. Теперь, чтобы избавиться от несчастья, нужно либо забыть все, либо не забывать, но сделать то, что обещал".
Через четыре месяца, окончив курсы и выпросив в мастерской отпуск на две недели, для чего ему пришлось в срочном порядке завершить реставрацию кресла, хозяин которого уже не мог без него обходиться, Веня прилетел к Марине в ее далекий северный город.
Марина, прямо скажем, была приятно поражена его приездом, вероятно потому, что он не создавал впечатления человека, способного на серьезные и решительные поступки. Но Веня, несмотря на внешнюю мягкость, пожалуй, даже чрезмерную, на самом деле мямлей не был, и обладал достаточной твердостью характера, чтобы самому принимать важные для себя решения. Странно, но именно в этом Марина препятствовала ему всю их совместную жизнь. И тут, как говорится, нашла коса на камень, что, впрочем, проявилось не сразу.
На свадебном банкете, как с большой натяжкой можно было назвать их скромное застолье, они все изрядно-таки накачались молдавским коньяком с не свадебным названием Юбилейный, очень неплохим, кстати сказать, коньяком. И когда алкоголь слегка приглушил нервную волнительную радость первых часов их совместной жизни, они завели долгий и вязкий, как борьба в стойке равных соперников, разговор, словно стараясь выведать друг о друге что-нибудь сокровенное.
Шахматная партия их совместной жизни началась с борьбы за преимущество.
Порыв ветра снизу, от земли, будто апперкот, ударил под дых, рванул полы джинсовой куртки и заставил отвлечься от воспоминаний. И как раз вовремя, чтобы заметить, что с неба за ним как будто кто-то наблюдает. Точно раскрылось на небесах окно, или нечто подобное царской ложе в театре, и оттуда за ним с нескрываемым интересом наблюдают некие мутные личности, облокотившись о перила и поблескивая стеклами биноклей. И не то, чтобы он на самом деле что-то заметил - так, показалось. Но едва лишь ему про видение подумалось, как оно и пропало, и стало так, словно его никогда и не было, и лишь большие серые облака, переваливаясь, точно баржи на бурлящем потоке, плыли важно куда-то по своим делам. Хотя, какие у них, облаков, дела? Плыви себе...
В доме напротив - в такой же, кстати, девятиэтажке, здесь весь район такими застроен, - в окне седьмого этажа что-то блеснуло, и в этом случае это действительно бликовала оптика,
"Вот гады!
– подумал раздраженно Веня, - Не дают спокойно..." Тут он замялся. Не дают спокойно что? Он ведь и сам еще не решил, что делать дальше. Конечно, исключить нельзя и трагическое развитие событий, но, в любом случае, не хотелось бы, чтобы кино с его участием в главной роли рассматривали в интернете разные субтильные личности, питая свои худые души его реальным страхом и реальным ужасом. Разозлившись уже не на шутку, Веня погрозил в сторону наблюдателя кулаком. Жест этот показался ему недостаточным и неубедительным, поэтому, слегка поколебавшись, он, словно манифест своего нынешнего состояния и своего отношения к происходящему, к миру - ко всему, выбросил вверх палец, сами знаете, какой. Жест этот, вообще-то, не был для него характерен, не использовал он его в повседневной жизни. Но вот именно, что не был, теперь же он в неистовом порыве продемонстрировал его, вновь обретенное кред, наблюдателю в доме напротив, а заодно и Небу, чувствуя, как задор противоборства, противостояния всем обстоятельствам и силам закипает в нем. Еще не сильно закипает, самую малость, но и ей, малости внезапной, он был рад.
И Небо, будто оскорбившись его непочтительностью, захлопнуло форточку, баржи сошлись бортами, слились и повисли над самой крышей бесформенным влажным и темным пирогом, слепленным из остатков сизой муки. Но на наблюдателя на седьмом этаже напротив его экспрессия не подействовала, и он продолжал блестеть своей стекляшкой. "Ну, и хрен с тобой!" - отнесся к нему Веня с презрением.
Осторожно нащупав подошвой ноги край парапета, Веня заглянул вниз. Немногочисленные прохожие на улице, выглядевшие отсюда как вставшие на задние лапы безусые тараканы, спешили по своим важным делам, и, похоже, никому из них не было дела до его мучений у них над головой. Никто даже не помышлял о том, чтобы поднять голову, посмотреть по сторонам, а вдруг именно сейчас, в данный момент кому-то плохо и нужна помощь? Ничего такого! Тараканам чуждо внимание и, тем более, сострадание к себе подобным. И даже если он возьмет и шмякнется туда, к ним под ноги, ничего ведь не изменится. Для них - не изменится. Мир не переделать! Толпа отхлынет и вновь сомкнется над тем, что там от него останется, и все потоки потекут как прежде. Отвернутся, переступят, скривив губы и зажав нос, и забудут. Так стоит ли? Кому и что таким образом он сможет доказать? Сделает кому-то плохо? Кому? Не смешите мои тапки. Нет человека - нет проблемы. Все выдохнут с облегчением, ну, выпьют по рюмке за упокой, повод, благо, приличный, и забудут. Нет, это, конечно, выход, но... позорный. И он всегда под рукой, если что - успеется.
Но вот что интересно, - он это осознал только что - он хочет именно быть проблемой, для всех тех, кто поспешил списать его со счетов. Хочет доказать, что негоже так с ним обходиться, нельзя. Да и, наконец, надо же разобраться, с чего это вдруг тихая и размеренная его жизнь понеслась вскачь по буеракам, точно кобыла, которой под хвост сунули зажженный фитиль.
Между тем, стоять на парапете Лису было совсем не комфортно. Это, мягко говоря. Потому что больше всего на свете он боялся высоты. Но здесь тоже как-то странно. Он совершенно спокойно переносил полеты на самолетах, но когда вот так, в открытую, лицом к лицу, тогда все по другому. И вот уже бездна облизывает темным пламенем страха, и норовит притянуть, затянуть, увлечь в свои объятия, а угодить в них так не хочется, что судорогами сводит подколенные сухожилия и немеет и делается деревянной спина. Наверное, бывает страх приобретенный, от внезапного или глубокого испуга, но тот, что одолевал Лиса, был наследственным, генетическим что ли, он пришел, наверное, из прошлой жизни и был с ним всегда. Конечно, в этой напасти, даже болезни было что-то постыдное и унизительное, но, по большому-то счету, а он-то в чем виноват? Вот наградила его судьба таким изъяном, за какие-то заслуги или прегрешения, не важно, и он вынужден с ним жить. Ни выбросить, ни передать другому, только, помалкивая и стиснув зубы, медленно изживать, процеживая душу сквозь сито, при каждом удобном случае. Что он, к слову сказать, и делал, тем более что случаи выпадали довольно часто.