Седьмой сын (сборник)
Шрифт:
— Скажите, что вы чувствуете вот сейчас, подъезжая к Москве?.. — раздается за спиной молодой звенящий голос.
Я оглядываюсь. Девушка, натягивая на руку варежку, говорит:
— Я знаю вас, я тоже осетинка… Первый раз в Москве… Я буду учиться в консерватории. Давайте выйдем вместе.
Она прижимается ко мне, и кажется, что я слышу биение ее сердца.
— Я тоже волнуюсь так же, как и вы, всегда волнуюсь, — я беру ее за руку, как ребенка.
…Курский вокзал. Мелькают белые фартуки носильщиков. Ослепляет свет. Алмазной россыпью сверкает снежная Москва.
— Вот она какая! В феврале мне исполняется восемнадцать лет, — и я буду впервые голосовать, — торопливо говорит девушка, будто боится растерять слова.
Я сажаю ее в такси и смотрю вслед…
Скажи, Москва!
А я каким тебя назову именем, Москва, я — женщина с седой головой и юным сердцем, которую ты вызвала из мрака, сделала человеком?
Великое спасибо
В своих путевых записках по Кавказу Пушкин оставил запись: «Осетинцы — самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе».
Не смею спорить с тобой, Пушкин. — Так было…
Сизый осенний день, жидкая грязь, отливающая глянцем. Группа крестьян с лопатами отгребает от дороги кукурузу, смешанную с грязью. Перевернутая арба, будто в смущении, легла на бок. Поодаль — лошадь с подрезанными подпругами. Она мягко положила голову в грязь — виден только один глаз с фиолетовой поволокой, крупная слеза, большая, холодная, повисла у края глаза… Лошадь уже не дышит, потому на нее никто не обращает внимания. Но мне кажется, что она еще видит, и я кладу ей ладонь на глаз…
24
Печатается по черновой машинописи, которая хранится в литературном отделении Северо-Осетинского музея краеведения. Впервые статья была опубликована 25 ноября 1951 года в газете «Социалистическая Осетия». В газетном тексте есть значительные сокращения и небольшие дополнения. Из газетного текста мы включили абзац, начинающийся словами: «В твоей России родилась та титаническая сила…» Кроме того, по газетному тексту сделаны отдельные исправления. В статье обобщены большие жизненные впечатления, использованы многие автобиографические факты. Вот почему статья имеет непосредственную связь со многими художественными произведениями Е. Уруймаговой (романом «Навстречу жизни», рассказами «Два детства», «В моем городе» и др.).
«Взойдет она, заря пленительного счастья…» — цитата из стихотворения А. С. Пушкина «К Чаадаеву» (1818).
«Мох тощий да кустарник сухой…» — В стихотворении Пушкина «Кавказ» (1829) это выражение читается так: «Там ниже мох тощий, кустарник сухой».
«Его гордые три пальмы…» — Имеется в виду стихотворение М. Ю. Лермонтова «Три пальмы» (1829).
«Друг мой, отчизне посвятим…» — В стихотворении А. С. Пушкина «К Чаадаеву» (1818) эти строки читаются так: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!»
«У русского профессора Васильева». — Всеволод Александрович Васильев с 1924 по 1940 год был заведующим кафедрами русской, а затем всеобщей литературы Северо-Осетинского пединститута. У него учились многие поэты и писатели, пришедшие в осетинскую литературу в 30 годы. Скончался в марте 1964 г.
«Помню и другую встречу. 1944 год». — Об этой встрече Н. Тихонов рассказал в своих воспоминаниях «Пламя Осетии». См. журнал «Знамя», № 9 за 1963 год, стр. 88.
«В письмах Н. Тихонова, которые он писал мне…» — Об этом подробно см. в статье Д. Гиреева «Езетхан Уруймагова и Н. Тихонов», альманах «Советская Осетия», № 23, стр. 129.
Долго жили в памяти осенняя грязь, черный пот на лицах крестьян, мертвый глаз лошади и прозрачная холодная слеза…
Помню вечер. Фигура отца у тлеющего очага. Мать робко ходит по комнате, настороженно поглядывая на отца. Затаив дыхание, молчаливо сидят сестры, будто в доме умирающий больной… За окнами шелест дождя, в комнате звенящая тишина. Пала лошадь у отца, и осталось у него семь дочерей без земельного надела… Мать бесшумно поставила перед отцом фынг с тремя пирогами.
— Помолись, — прошептала она и стала поодаль.
В комнате еще тише, а за окном влажный шорох ночи… Отец встал и, с
— Помолиться?.. Кому?
— Богу, — шепнула мать, показывая на пироги.
Отец отшвырнул ногой фынг… Я помню ужас материнских глаз, помню, как подбирала она пироги с полу.
Много лет прошло с тех пор, но сохранился в памяти страшно тихий вечер в доме, шорох дождя за окном, мертвый глаз лошади, слезы на глазах отца, страх и отчаяние в семье…
Сколько людей моего поколения могли б рассказать подобные случаи из своей жизни… Если собрать вместе все эти воспоминания, то получилась бы из них большая-пребольшая книга, которую можно было б назвать крестьянской судьбой.
Теперь, когда я смотрю на шагающий пионерский отряд (не скрываю, я гляжу с завистью), то думаю: «Счастливое племя! Ты не видело узких полосок земли, на которых, как проклятье, лежала судьба отцов. Счастливые, вы не видели живого городового, вы не знаете, что значит стоять на коленях на кукурузных зернах за то, что не сумел рассказать попу, во сколько дней господь сотворил мир…
Вы и представить не можете себе такого случая, чтоб на уроке учитель пересадил вас, говоря: — Ваши фамилии — кровники, вам нельзя сидеть рядом.
Вы не поймете, если рассказать вам, что, встречаясь в смертной вражде, косились друг на друга осетин и казак, не желая уступить друг другу дорогу. Преданиями стали для вас рассказы старших о том, как продавали молодых красивых девушек богатым старикам.
Разве можете вы понять, почему бросилась молодая женщина с горного откоса в бездну, навстречу плывущим туманам… Когда рассказывают вам об этом, вы недоуменно упрекаете отцов и матерей в безволье… Но нет, за этот пунцовый галстук, за ваше счастье всходило на виселицу много, много людей… Мой юный друг, преклони голову перед памятью тех, кто пронес мечту о человеческом счастье через века…
Пройдут годы… Ты станешь взрослым человеком и не поверишь старым учебникам географии. Исчезнут пограничные столбы, сотрутся кордоны государств, воздушные и сухопутные пути пройдут от городов к городам, и вы, счастливые, разговаривая на разных языках, будете понимать друг друга.
И необычайными и дикими покажутся вам распри предков»…
Не удивляйся, читатель, моей исповеди: хочется мне поделиться своим счастьем с нашим Пушкиным. Ведь это он своими словами «…взойдет она, заря пленительного счастья» предсказал и мою судьбу.
Да, Пушкин, страшной была судьба той Осетии, которую ты видел… Но если б теперь ты мог промчаться по дорогам моей Осетии…
Не скрою: так же, как при тебе, восходит солнце и заходит оно. Так же, как при тебе, сверкают наши ледники. Но там, где при тебе шумели водопады, — поднялись наши высокогорные санатории, а там, где парили орлы, — раскинулись альпинистские лагеря, там же, где рос «мох тощий да кустарник сухой», стелется розовый пух наших мичуринских садов и пасутся несчетные стада наших колхозов. А в ущелье, где таился когда-то твой нищий наездник, где на скрипучих арбах волы тащили путников, сейчас мчатся «Победы». А Терек, что поразил тебя неистовым гневом, покорен теперь человеку — электростанции укротили его нрав. Люди, которые гнездились в горах, нищетой которых ты был потрясен, живут теперь озаренные светом нового солнца, и лампочки Ильича зажигаются в горах, заслоняя собой холодное сверкание звезд…
Не голословен мой спор с тобою, Пушкин. Я — потомок тех нищих осетин, что поразили тебя убожеством когда-то. Та осетинка, что не смела из-под черного платка поднять к солнцу скорбных глаз — теперь хозяином шагает по аудиториям Ломоносовского университета. Со сверкающей эстрады Московской консерватории, не робея, поет арию Антониды… Видишь, — дерзаю и я писать на твоем, на русском языке.
— Что случилось? — спросишь ты меня.
— В твоей России родилась та титаническая сила, которую мы называем партией большевиков. Это она принесла человечеству Великий Октябрь, вызвав народы России из мрака к свету. Это она, партия, дала жизнь и моей Осетии. Поверь, теперь бы ты был потрясен не нищетой народа, а дерзостью человеческой мысли: наши реки, которым природа наказала течь в одном направлении, повернули русла туда, куда повелел им человек…