Седьмой сын (сборник)
Шрифт:
Тяжело рождалась новая эра, но, родившись, она не умрет, так как наши идеи — это жизнь, а жизнь — бессмертна».
Приложение
Одиночество
В осеннюю вьюжную ночь председатель колхоза вызвал к себе колхозницу Мадинат и сказал:
— Принимай бригаду, сама знаешь, что людей не хватает… Война.
Мадинат вскинула на председателя длинные ресницы и испуганно
25
Публикуется впервые по авторизованной машинописи, хранящейся в литературном отделении Северо-Осетинского музея краеведения. На последней странице имеется помета: «Дигора, 1944 г.». Трудная судьба женщины, на плечи которой в годы войны легли «мужские» хозяйственные заботы, волновала Е. Уруймагову. История Мадинат получила свою дальнейшую разработку в рассказе «Помощник» (1952), а образ старой лошади — в рассказе «Настоящая должность» (1946).
— Нет, не могу, с бригадой не справлюсь, страшно… А потом муж болен, ребенок, разве мне можно?..
— На печи лежать, конечно, легче, а что страна в крови тонет, живые под танк ложатся, так им по-твоему легче? Они могут, им под силу, а тебе бригадиром трудно?
— Нет, не потому, что трудно, не сумею, — перебила она председателя.
— Ну, как хочешь. Может быть, ты к старому мерину Серко на выгон пойдешь, будете вместе отдыхать? — сердито проворчал председатель.
Мадинат побледнела и стала ближе к столу:
— Разве я потому отказываюсь, что устать боюсь?.. Ладно, назначай, сам отвечать будешь, когда перепутаю…
— Перепутаешь, сама и распутаешь, иди, не стой…
И с этого дня кончились «бабьи» волнения Мадинат и начались «мужские» тревоги.
Домой она возвращалась поздно ночью. В ее маленьком домике, прикурнув у холодной печи, ждали ее терпеливо восьмилетний сын и параличный муж. Когда первый раз она вернулась ночью домой, навстречу ей, жалобно мыча, вышла неподоенная корова. Перешагнула порог темной комнаты — муж первый раз не поднял с тахты трясущейся головы и не улыбнулся ей беспомощной больной улыбкой. Она виновато молча оглядела одетого спящего ребенка, остатки холодного ужина на столе.
Торопливо засучила рукава и вышла во двор.
В глухой тишине ночи звонко стучал ее топор, и допоздна тлел огонек в ее окне. Она стирала, варила на завтра обед, латала, штопала. Утром, уходя на работу, она подошла к постели мужа и ласково положила ему руку на плечо.
— Не дуйся, не на гулянку ходила… Не до того сейчас людям… Кругом столько горя, что своего горя не вижу… Говорят, что немец уже Ростов взял… Совсем мужчин в колхозе не стало… Не хотела, уговорили бригаду принять…
— А может, в секретари райкома пойдешь, если уговорить? — визгливо вскричал муж и неистово затрясся параличным телом.
— Не кричи! — тихо молвила она. — Понадобится — так и в секретари пойду… Не сидеть же мне со старой лошадью Серкой на выгоне… — Она повязала голову и с порога, не оглядываясь, бросила: — Кушать — на плите… Поздно приду.
И проходил ее день в непривычной для женщины работе. «Езжай с бойцами, покажи им сено, оно на твоем участке», — говорил ей председатель торопливо.
И она вела за собой эшелон красноармейских подвод.
Возвращаясь
«На мельницу поехать, картошку в погреба запрятать, в город продукты сопровождать, кукурузу отобрать — перепрятать к весне на семена» — распоряжалась она, и дивились подружки ее мужской сноровке и изворотливости.
— Ночь чтоб даром не пропадала, — обращалась она к подругам. — Зима, бойцам теплая одежда нужна… И, отделавшись днем от «мужской» работы, ночью собирала Мадинат лучших швей своей бригады, и они сучили нитки, отделывали шкурки, шили полушубки и ушанки, стегали ватные брюки и куртки, вязали чулки и варежки.
Руки, необыкновенные руки матери, кто не знает ваших забот!.. Сколько мягких ушанок и пушистых варежек наготовили вы в долгие зимние ночи, недосыпая и недоедая…
Немцы были под родной деревней Мадинат.
— Оставлять врагу только пустоту…
И уходили все в горы. Казалось, не только люди, но и земля жалась к подножьям гор, к древним дедовским пещерам, к непроходимым тропам.
— «Как же так? — думала Мадинат, оглядывая дали колхозных полей, — а та жизнь, которую делали сами, не доедая и не досыпая? А то счастье, за которое бились отцы и братья, а та радость, которую получили дети от отцов, — на кого бросить эту жизнь, кому ее доверить?»
— Не уйду, — наотрез отказывалась она, когда председатель предложил ей эвакуироваться.
— На, возьми эти журналы; в них наша колхозная слава прописана, спрячь, сбереги… И ключи от амбаров на, хотя в них надобности нет, амбары пустые…
И погрузилось село в страшное одиночество.
Октябрь укутал в молочно-белую пелену туманов дороги и неснятые поля кукурузы. Мелкий дождь ознобной сыростью струился в садах и огородах. И за свои тридцать лет Мадинат впервые ощутила ужас одиночества и щемящую тоску по утраченной жизни, которая казалась ей теперь еще роднее и ближе.
— Что же дальше? — металась она в тоске, кутая больного мужа и прижимая маленького сына к груди.
Каждое утро она по привычке являлась в просторный двор колхозного правления и, одинокая, бродила по пустым амбарам, прислушиваясь к звенящей тишине брошенного села.
«Л где же Серко? Где же старая лошадь? А впрочем, кому она, старая, нужна?» — подумала Мадинат.
И в один дождливый день пришел Серко в село. В большом горе никто не вспомнил о старой лошади, которая с ранней весны и до первых холодов пасется на выгоне. Долгая трудовая жизнь дала ей это право.
Наступила осень, расползлась слякоть по дорогам, и заскучала старая лошадь по человеческому голосу.
Медленно переставляя больные ноги, она спустилась в холма в ложбину и, лениво пощипывая вкусные травы, дотащилась до реки.
В немом недоумении она долго стояла у берега реки — брод был глубок — и, наконец, омочив висячий, весь в колючках дутый живот в холодной осенней воде, благополучно выбралась на прямую дорогу, ведущую в село. За околицей, у колхозных сараев, она остановилась: куснула мокрую соломинку с крыши, обнюхала брошенную зерночистилку. Моргая белесыми мутными глазами, она оглядела ворота и вошла во двор правления колхоза.