Седьмой урок
Шрифт:
Машина свернула с шоссе и стала подниматься в гору, кратчайшей дорогой в поселок.
Окна домика, в котором проживали старики Лешки Жилова, были ярко освещены, калитка распахнута. Я пробежал знакомый двор, первым поднялся на крыльцо. Не успел постучать — дверь открылась, и навстречу шагнула Вера Павловна.
— А Леня недавно ушел — проговорила она растерянно. — Вы не встретили его?..
— Мы думали, Лешка здесь…
— Нет, Леня ушел, — выглянуло из-за плеча Веры Павловны опухшее от слез лицо старухи, — он собирался в одиннадцать на вокзал, сказал, что уезжает на соревнования.
— Кто принес записку? — воскликнула Ляля.
— Не записку, а телеграмму, — удивленно посмотрела на нее старуха.
Мы с Лялей переглянулись; она собиралась еще что-то спросить, но в это время в коридоре послышались шаги, мелькнул чесучовый пиджак с металлическими пуговицами:
— Что вы не заходите? Толкутся все на крыльце! Ну, прошу вас!
Лешкин дед командовал и наводил порядок.
Мы, как всегда в тяжелую минуту, невольно подчинились человеку, сохранявшему спокойствие. И через минуту сидели за большим семейным столом, как будто ничего не случилось. А стрелки часов неуклонно отмеряли время.
Прислушиваясь к бою часов, поглядывая украдкой на свою расстроенную супругу, старик пытался завести непринужденную беседу. Держался молодцевато и непринужденно, как будто нежданный приезд школьных товарищей Лешки и учительницы — дело обычное:
— Ну, вот и хорошо, вот и собрались… — а в глазах не угасало затаенное беспокойство.
— Я почему решила приехать, — не слушая старика, проговорила Вера Павловна, она словно оправдывалась перед кем-то. — В школу пришло письмо Жилова Егория Григорьевича, отчима Лешки. Он пишет… Да вот его письмо. Ну, кратко говоря, срочно уезжает в командировку, зайти не может, но считает своим святым долгом поставить школу в известность о недопустимом поведении ученика десятого класса Леонида Жилова. О безобразном поведении. Якшается с подозрительными личностями. Неоднократно видели в пивных и ресторанах, неделями не является домой. Ну, и так далее.
— Все это наговор, неправда, — проговорила старуха, закрывая глаза скомканным разбухшим платочком. — Леня хороший мальчик, все знают. Ну, что же вы молчите? — Повернулась она вдруг ко мне и Ляле. — Вы же знаете Леню!
— Да, конечно, — тихо отозвалась Ляля, — Лешка настоящий, хороший товарищ.
— Ну вот, слышали? — встрепенулась старуха, точно оспаривая кого-то. — Все говорят!
— Дело в том, — перебил ее супруг, — дело в том, что и мы получили подобное письмо. Егорий Григорьевич обвиняет нас в попустительстве. Еще в чем обвиняет?
— В антиобщественности, — подсказала супруга.
— Да, в антиобщественности. Пишет, что Леня отъявленный тип… Я верно говорю?
— Да, так и пишет, — заплакала старуха, — современный беспринципный тип.
— Вот, пожалуйста, — беспринципный тип. Предупреждает, что за него не ручается. Способен, мол, на все, что угодно.
— Теперь я и не знаю, что думать — всхлипнула старуха, — не знаю, что с Ленечкой. Вера Павловна говорит: никаких соревнований школа не проводит…
— Я не говорю, то есть, не утверждаю, — растерянно отозвалась Вера Павловна. — Возможно, спортивное общество независимо от
— Да, Леонид бывал на велотреке и собирался в Киев, — чуть слышно отозвалась Ляля.
— Нет, вы скрываете, — возбужденно заговорила старуха, — вы скрываете. Я вижу. Знаете что-то и скрываете от меня, — она приподнялась, заглядывая нам в глаза, — как нехорошо, как жестоко. Зачем вы скрываете? Я чувствую, что-то произошло!
— Успокойся, пожалуйста, — склонился к ней супруг. — Ты всегда, как верба над рекой: чуть ветерок подует, сразу тревогу бьешь. А вы тоже, граждане любезные, — сердито накинулся на нас. — Никто с хорошим не придет, а все с письмами да кляузами.
Я встал. Не сумею объяснить, что творилось со мной. Не мог я ни возражать старику, ни успокаивать его супругу. Ни о чем не хотел говорить, ни о ком, кроме Лешки, не хотел думать. Все время так и стоял передо мной.
— Когда Леонид ушел из дому?
Мой вопрос прозвучал неожиданно резко. Людей, подавленных горем, всегда пугает холодная деловитость. Однако потерянное время могло лишь прибавить горя, и я переспросил нетерпеливо:
— Когда ушел Лешка?
— Не более получаса! Лешка только что был здесь. В доме слышался его голос, шаги…
Я бросился к двери. Кажется, меня окликнули, но я не оглянулся.
…Лешка недавно ушел… Скрипнули вот так же, как сейчас под моей ногой, ступеньки старенького крылечка. Кто-то ждал его у калитки… Или, может быть, там, на шоссе?
Я выбежал на улицу и, не обращая внимания на окрик шофера, кинулся вниз через рощу и задворки, кратчайшей дорогой на новое шоссе.
Вот скользнули уже по накатанному асфальту фары машин, выхватывая из темноты белые стены прикорнувших под деревьями домиков, играя скользящими лучами на блестках дорожных знаков. За уходящей машиной наступала темнота с легкой проседью лунной дорожки; луна то гасла, то разгоралась, перекатываясь по гребням крутых облаков.
…До автобусной остановки, пожалуй, еще с четверть километра. Но Лешку могла подхватить попутная машина, и он уже в городе…
Я осмотрелся: вокруг — ни души. Гладкое черное шоссе с белесыми просветами змеится и скрывается за поворотом. Возвращаться в поселок не хотелось, и я побрел к автобусной остановке, надеясь встретить Алексея Алексеевича. Мной овладело вдруг какое-то тягостное предчувствие недоброго. Это чувство сковывало меня, мешало действовать, думать, двигаться и, чтобы преодолеть его, я ускорил шаг, почти побежал, заставляя себя двигаться, действовать, думать.
Лешка, Лешка, Лешка!.. Наверно, он уже в городе… Там надежные люди… Феоктистов сказал… Да, несомненно, Лешка с ними. А если нет?
Я продолжал оглядываться по сторонам, словно на каждом шагу мог возникнуть и подойти ко мне наш Лешка в куцем своем пиджачке и, разумеется, без кепки; волосы петушком зачесаны назад, чистенький, франтоватый, точно не в школу собрался, а на званый вечер.
Вдруг далеко впереди что-то мелькнуло — черный поникший кустарник зашевелился. Не знаю, зачем я окликнул: