Седьмой урок
Шрифт:
— Эй, там! — эхо прокатилось по низине и отозвалось в холмах: — «А-а-а!».
Нарастающий шорох пронесся по кустарнику, и вслед затем громадный черный ком выкатился на дорогу, бросился мне под ноги:
— Дружок!
Степной пудель мимоходом ткнулся носом в мои ноги и тотчас ринулся дальше по шоссе, не опуская головы, не принюхиваясь к следам, а подняв нос и навострив уши, прислушиваясь к чему-то.
— Дружок!
Он даже не оглянулся, продолжая прислушиваться, только чуть вильнул хвостом. Пробежав немного по шоссе, остановился. Это совершенно не походило на стойку вышколенной
Уверенный, что собака подзывала хозяина неспроста, я кинулся к Дружку. Десятка шагов не сделал, — на косогоре, неподалеку от кювета, увидел человека в куцем модном пиджачке. Когда я приблизился, мне почудилось, что человек шевельнулся.
Он лежал в траве навзничь, неловко раскинув руки.
— Лешка!
Я бросился к нему, но в этот миг вылетевшая из-за поворота машина ослепила меня фарами. Заскрипев тормозами, она проползла на зажатых колесах по асфальту и застыла, упираясь в дорогу глазастыми фарами. Из кузова выпрыгнул парень, легкий и пружинистый, махнул шоферу рукой:
— Ну, все!
Машина, оставив на дороге долговязого парня, понеслась дальше, а долговязый, покачиваясь, вихляя бедрами, зашагал вдоль кювета, приглядываясь, пряча правую руку под расстегнутой на груди рубахой. Он сразу распознал местность, шел уверенно. Не знаю, по каким приметам я угадал парня, который следил за Лешкой в винном погребке. Так же безотчетно, как все совершал в эту ночь, кинулся ему навстречу, не зная, зачем, не думая о том, что произойдет, — пусть все, что угодно, только бы прикрыть Лешку.
Долговязый, завидя чужака, рванулся вперед:
— А-а, — заревел он, — легаши паршивые! Фраера!
Я не различал его лица, лишь узкие разгоряченные глазки сверкали в темноте. Долговязый сперва хотел сбросить меня с дороги шутя, одной рукой. Потом, не желая, наверно, терять времени, опасаясь засады, выхватил руку из-за борта пиджака — на узкой стальной полоске вспыхнул и погас отблеск. Парень метил расчетливо, но тут вдруг совсем близко, в нескольких шагах, раздался оклик:
— Стой!
Парень вздрогнул и удар пришелся мне в плечо.
— Брось нож! Руки! Выше руки!
Сначала я даже не почувствовал боли, только до дурноты закружилась голова, перехватило дыхание. Воздух стал тягучим и липким. Черная земля потянула со страшной силой. Все замерло. И только где-то очень далеко и все более удаляясь, едва различимо:
— Брось нож, говорят! Дружок, сторожи!
…Кто-то склонился надо мной; знакомый встревоженный голос:
— Крепись, мальчик! Слышишь меня, Андрей?
— Феоктистов! — я пытаюсь поднять непослушные веки и от непосильного движения теряю сознание…
…Вдруг вырвался из темноты протяжный, щемящий зов автомобильной сирены…
…Тяжело дышать.
Серые сумерки. Дождя нет, влага повисла в воздухе,
…Трудно дышать.
Меня окликнули, но не хочется двигаться, не могу шевельнуться.
Промозглые сумерки. Тучи кажутся неподвижными. Вдали они сливаются с серой землей. Беспокойные шаги. Все время хлопают дверью. В школе необычный приглушенный шум, точно множество людей говорит шепотом. В классе непривычно душно, теснит дыхание, на грудь навалилась тяжесть. На доске математические формулы, знаки радикала и логарифмов и множество цифр. А рядом портрет Лешки в черной траурной рамке и цветы — нежные белые чаши на гибких тонких стеблях.
Первоклассники то и дело заглядывают в дверь — все происшедшее пугает их, кажется невероятным: школьник не может умереть, он — сама жизнь.
Но траурная машина выезжает уже со школьного двора. Прохожие провожают процессию долгим взглядом и кто-нибудь один непременно восклицает:
— Молоденький!
Ближе всех к гробу держится красивая женщина в дорогом черном платье. Она идет одна, никто не сопровождает ее, не поддерживает в трудную минуту. Тонкая легкая рука в красивой замшевой перчатке то и дело судорожно цепляется за борт грузовика, словно стараясь удержать уходящую машину. Измученной женщине предлагают перейти в легковой автомобиль к Лешкиным старикам, но она не откликается, даже не поворачивает головы.
Десятый «В» идет всей семьей — и Аркашка, и Рая с нами; держимся поближе друг к дружке, к плечу товарища, у всех одна мысль, одно на душе.
…Трудно дышать. Не могу поднять веки, шевельнуться.
Вдруг далекий, нарастающий шум — так шумит город, когда внезапно распахнут окно. Неясные, приглушенные голоса. Шепот. Потом совсем близко и четко:
— Сестрица, скорее — он срывает повязки!
— Спокойно, мальчик, спокойно.
Жажда. Неутолимая жажда И такое же, как жажда, мучительное стремление вспомнить что-то важное, очень важное. Я напрягаю память, собираю последние силы: вот если сейчас вспомню!
— Доктор, Ступалов очнулся.
Мне чудится, что я кричу громко, исступленно, а губы едва шевелятся:
— Пить!..
— Доктор, смотрите, он очнулся!
— Да-да, теперь я знаю, я вспомнил: «человеком или человечишкой!..»
Я с трудом открываю глаза, порываюсь встать, скорее почувствовать живую, крепкую, весеннюю землю.
— Осторожней, Ступалов, ты потревожишь своего друга.
— Друга!
Я повторяю это слово сначала шепотом, потом громко. Прислушиваюсь к его звучанию. Приподнимаюсь, заглядываю доктору в глаза, стараясь угадать, что скрыто в глубине его зрачков. Обессилев, падаю на койку…
…Маленький солнечный зайчик загорается над головой…
Белый квадрат опущенной шторы. Угол подушки. Термометр. Негромкий голос:
— Тридцать пять и шесть…
И рядом на соседней койке знакомое дорогое лицо — Лешка.
— Лешка!
— Тише, Ступалов, какой вы беспокойный больной.
— Лешка, друг!
Теперь я каждое утро просыпаюсь с мыслью — Лешка здесь, со мной, на соседней койке. Вчера впервые уловил его взгляд. Сегодня слышал первое слово:
— Андрюшка, старик!