Седой Кавказ

Ибрагимов Канта

В основном, все узники старые, немощные, с потерянной остротой зрения, и просят они Самбиева очистить и их одежду. Кого-то он отсылает подальше, над кем-то сжалится – все равно делать нечего. А чтоб баню организовать – давно водяной насос вышел из строя, на ремонт денег не выделяют, только еле-еле кормят, чтобы умерли не сразу, все вместе. Так участковый рад бы этому, а вот Тыква – не очень, где ж ему еще такую работу найти, ведь у пожарных нет вакансий.

Только неделя прошла, как Арзо в комендатуре, а ему уже невтерпеж, не может он видеть эти мерзкие, беззубые хари. Все больше и больше он крепнет в убеждении, что его окружение – психически ненормальные люди и, вынужденно общаясь с ними, он тоже может сойти с ума. Ему представляется,

что эта болезнь заразная и передается посредством вшей и клопов через кровь. От этих фантазий и гнетущих умозаключений ему несносно жить. Вновь, как и прежде, в тягостной мечте он смотрит на убеленные снегом уютные строения Столбища, высматривает там людей, его тянет убежать, напрямик, через сугробы по льду реки, хоть по-пластунски. И от того, что сокаторжники не стремятся туда убежать, не рвутся к людям, абсолютно без охраны безропотно ждут здесь своей кончины, он делает вывод, что они ненормальные или находятся под воздействием чего-то психотропного, наверняка подмешиваемого вместе с едой. Доказательство этому и поведение Тыквы, который не гнушается их скудной едой. От этих треволнений – есть боишься, но голод – не шутка, и лучше психом стать, чем с голоду помереть.

Часами стоит Арзо у разбитого окна второго этажа и высчитывает расстояние до Столбищ: за сколько он управится туда и обратно? И вроде делать ему там нечего, и денег у него нет, и засекут в любом случае, наверняка в зону переведут, а он все сильнее и сильнее хочет прогуляться – просто для самоутверждения, из бунтарства, чтобы психом не стать. Все, завтра суббота, и он выдвинется с утра в поход, а там будь что будет.

Он дал себе крепкое слово, и в этот момент слух его встревожил плавно нарастающий моторный гул. Арзо бросился к другой стороне: вездеход «Уазик» пробирается по едва различимой дороге, и что он видит! Рядом с водителем чернеют усы Ансара.

– Арзо! Ты спаситель! – первое, что издалека воскликнул земляк.

После жарких объятий и приветствий Ансар, как старого друга, представил слегка сгорбленного, пожилого мужчину, с глубокими морщинами на лице:

– Мой прораб, Коврилин.

Под взглядом семнадцати пар глаз (в том числе и Тыквы) приезжие и Самбиев сидят в машине, потихоньку выпивают, закусывают (усерднее всех Самбиев) и, немного поговорив ни о чем, переходят к делу: просьба к Арзо – составить еще наряды на две бригады – армянскую и украинскую, и не просто так, а по пятьсот рублей с каждой, и тут же Ансар передает гонорар за свои наряды. Брать у земляка что-либо Самбиев противится, но, вспомнив про намеченный поход, берет сто рублей, от остального отказывается, ибо в комендатуре воруют все, даже вставные челюсти, и как ни ищи, ни обыскивай всех – бесполезно – опыт.

Когда приезжие говорят, что все необходимые материалы уже привезены, Самбиев не без хитрости жалуется, что нет условий для работы. Тогда прораб Коврилин, немного поразмыслив, покинул машину, внедрился к Тыкве и вскоре, вернувшись, сообщил, что днями работать можно в дежурке (а Самбиев размечтался: его увезут, где-либо в тепле, у бани устроят).

Потом чеченцы заговорили о своем: Ансар уже получил большую сумму на руки, буквально через день-два улетает, дома тяжело больной отец, да и соскучился он до предела.

«А мне каково?» – думает Арзо, с тоской вспоминая родных. И тут ему на ум приходит мысль, он ее неуверенно озвучивает: «Ансар, а не мог бы ты, в счет причитающейся мне тысячи, дать условно в долг, отвезти на Кавказ и отдать матери… Туго им».

– Нет ничего проще в целом свете, чем это! – шутя, улыбается земляк, хотя от родового села Ансара до Ники-Хита не близко.

За долгое время отвыкнув от товарно-денежных отношений, Самбиев еще полностью не осознает масштаба нежданно-негаданно заработанных средств. Он, впервые за последнее время ощутил в себе внутреннюю силу и уверенность, и не от того что заработал деньги, а от того, что он – вновь кормилец семьи, старший из рода Самбиевых.

С новыми нарядами

он справляется играючи: память и сноровка восстановлены, да к тому же здесь, не зная заказчиков, он не пытается раздуть итоговую сумму. За трое суток дело сделано, Тыква по рации связывается с бригадой в Столбищах (большее расстояние она не берет), в тот же день прибывший тракторист увозит документацию. Самбиев, ожидающий от приезжего какого-либо подарка, хотя бы бутылки водки – расстроен: наоборот ему пришлось делиться табаком.

Это расстройство оказалось праздником, когда он понял, что Тыква его из дежурки выгоняет, и придется вновь мучиться в каптерке. Теперь у Самбиева укоренившееся неприятие к соузникам, их скотскую жизнь он понять не может: вроде они нормально соображают, имеют хорошую память и даже логику мышления, и в то же время уровень их потребностей столь низок, ограничен, ущербен, что быть рядом с ними тошно. И это не только физическая брезгливость, это морально-психологическое отвращение.

Долго, до посинения губ, не шел Арзо в каптерку – холод загнал. Его место свободно. Лежа он думает об утре, о ста рублях в кармане, которые ему очень пригодятся в завтрашнем походе до Столбищ, а иначе он с ума сойдет.

Дремота овладевает Самбиевым, и тут кажется ему, что лапают его тело. Он вскочил, все спят, из-за плотности вони тусклая лампочка еле освещает каптерку. Впервые Арзо стало страшно, и связывает он это с наличием денег в кармане. Все-таки сон овладевает им, и он то ли во сне, то ли наяву чувствуют, как над ним склонились психи, беззубыми ртами хотят перегрызть его горло – он уже чувствует их смрад, их учащенное, с хронической хрипотцой дыхание. В ужасе он вскакивает, несколько теней разлетаются в стороны, гаснет свет, вновь, теперь уже воочию, какие-то слизкие, ледяные руки лезут к нему. Самбиев не тот доходяга – от витаминов и отдыха в больнице он значительно окреп, и главное моложе всех. Он отчаянно зовет на помощь, борется, то ли с двумя, то ли с тремя доходягами, повисшими на нем. Ему удается встать на ноги, стало легче – размашистые удары, стоны, Самбиев выбегает в коридор.

В жалком свете единственной лампочки Арзо долго стоит, дрожа от пережитого и от холода. Кругом тишина гробовая, никакого шороха, хоть бы ветер дул, вьюга была бы, и то легче было бы, а так как в гробу. От холода нестерпимо, возвращаться в каптерку боится, идти к Тыкве – дверь заперта изнутри и ключ у старшего: вот главный парадокс бытия комендатуры – самоохрана, добровольная неволя.

Самбиев на ощупь по непроглядно темной лестнице поднялся на второй этаж. Здесь посветлее: за разбитыми и изредка уцелевшими окнами сумрак снежной долины. На двух-трех столбах и в редких окнах горит свет в деревне за рекой. В Столбищах спокойно спят, и Арзо подумывает, как бы выпрыгнуть в окно, где снег поглубже.

Немного успокоившись, захотел закурить, а двух пачек сигарет и даже спичек – нет. Он обшарил все карманы: сторублевая купюра наполовину вылезла – чуточку не успели.

И в это время подозрительное шарканье, из мрака лестничного проема выступила тень. Самбиев готов был заорать, в ужасе спрыгнуть в окно, но знакомый, шепеляво-хриплый голос парализовал его:

– Самбиев, это я… Захар Костлявый.

Чиркнула спичка, высветив безобразно-уродливую морду: беззубый, вечно приоткрытый рот, сплющенные скулы и нос, впалые глазницы, большие, оттопыренные уши, лысина.

Спичка погасла, тень приблизилась. Оцепеневший Арзо хочет бежать, но некуда. Захар вплотную приблизился, еще худее он в темноте, только по пояс Самбиеву, а какой нагоняет страх!

– Курить хочешь? – протягивает Захар самокрутку, вновь высвечивает свою физиономию, и теперь Арзо отчетливее видит глубокие борозды, испещряющие не только лицо, но и шею: то ли с бородавкой, то ли с блохой у самого кадыка. – Это Семен, козел, к тебе приставал, завтра мы с ним разберемся, – и как бы успокаивая сокамерника, тень погладила Арзо, даже прижалась, от чего Самбиеву стало вовсе не по себе.