Седой Кавказ
Шрифт:
В столичном аэропорту Докуева встречал зять. Майрбеков еще более раздобрел, лицо просветлело, даже, как показалось тестю, оспяные ранки зарубцевались, из красных превратились в блеклые. «Наверное, к косметологам ходит», – с отвращением подумал Домба, передавая в услужливые руки милиционера маленький атташе-кейс.
– Багажа много? – умиленно расплылось лицо Майрбекова.
– Какой багаж? – возмутился Докуев.
– Э-э-э… Так Алпату звонила, что ты должен привезти…
– Что привезти?… Разве Мараби на днях не тащил вам коробки?
Пару часов Домба побыл
– Ты для чего этого урода сюда притащил? – злобно прошипел на ухо Мараби Домба, переодеваясь в дальней комнате.
– Так он здесь живет, – развел руками нукер.
– Чтобы с завтрашнего утра духа его здесь не было… Поменяешь ключи и никому не давай… Понял?
Весь вечер Домба сидел у телефона. Была суббота, догорал апрель, многие столичные чиновники разъехались по дачам, и только Шаранов по нездоровью сидел в душном городе. С ним Докуев договорился встретиться в понедельник утром.
На следующее утро Домба по привычке проснулся спозаранку, долго и усердно молился. Бога он вспоминал только в периоды жизненных неурядиц. Теперь же окончательно решил, что обязан подумать о душе, ибо и возрастом не юн, да и окружающим надо показать благопристойность своего нрава.
После завтрака он пребывал в полулежачем положении на диване, бесстрастно созерцая телевизор, крутил беспрерывно четки, выполнял обряд богослужения.
– Вы хоть помолились? – на путь истинный наставлял поздно проснувшуюся молодежь.
На кухне прыснули со смеху, загромыхали посудой, а Домба все так же отрешенно накручивал четки. Казалось, что выцветшие ресницы полностью прикрыли полусонные глаза и он больше дремлет, чем бодрствует. Его тонкий, раздвоенный глубокой расщелиной подбородок в такт пересчету янтарных бусинок качается вверх-вниз, как маятник.И кажется, что этот вытянутый как ковш экскаватора подбородок с каждым разом выковыривает из грешного тела порцию давящих душу многочисленных изъянов и вместе с молитвой уносит их прочь.
Вдруг сморщенные годами веки раскрылись, часто заморгали. Светло-карие мышиные глаза ожили, озарились жизнью, увлажнились; Домба уставился в телевизор, вытянул шею, застыл в восторге с приоткрытым ртом. Картинка на экране поменялась, он с сожалением глубоко вздохнул, заерзал на диване в поисках более удобной позы.
– Что эту грязь вы развели? – неожиданно гнусавым голоском выкрикнул он.
– Вчера к твоему приезду все вылизали, – появилась в дверях голова Мараби.
– Как это вылизали? – Домба свесился, указательным пальцем провел под диваном и тыча им в сторону нукера прокричал, – Посмотри сюда! Какая пыль! Грязь! Да разве можно здесь молиться, даже жить нельзя! Свинство! И пахнет здесь собаками… И что за уборку могут совершить мужчины, тем более такие как вы – два неряхи! Приведи сюда уборщицу, заплати деньги, да поживей!
Досконально изучивший повадки хозяина Мараби,
– Так, гостиница «Россия», запад, восьмой этаж, – записывал он в блокноте. – Ага… администратор. Спасибо.
– Только не задерживайся, – кричал вслед Домба, еще усерднее отсчитывая четки, только подбородок его уже не качался. – А ты, – обратился он к брату зятя, – оставайся у Джансари, за тобой нужен уход, ты еще молод.
В полдень заскрежетал замок входной двери. В тесном темном коридоре засуетились люди. Дремавший на диване Домба встрепенулся, как нетерпеливый охотник, стал всматриваться в прихожую через зеркало трельяжа.
– Мараби – ты? – спросил он на чеченском. – Включи свет.
В недовольстве сморщилось лицо Докуева, губы плотно сжались, уголками накренились вниз. – Ты что, с ума сошел? Что за толстую старуху ты притащил? – на родном языке прокричал он.
– Ей всего сорок два года, – стал оправдываться Мараби прямо из коридора.
– При чем тут годы! Да разве сможет такая старь, с такими габаритами под диван полезть. Вон! Неужели во всей Москве нет юных уборщиц? Мы ведь деньги платим! Скупердяй! Да поторапливайся!
К вечеру Мараби вернулся. Молодая длинноногая блондинка, наполнив комнату запахом парфюма и табака, не разуваясь прошла, демонстративно кривляясь, мимо Докуева, уселась важно в кресло, попросила сразу же пепельницу, чего-либо выпить, желательно – вина, и включить видеомагнитофон или музыку.
Домба суетливо вскочил, долго не мог попасть голыми ногами в тапочки.
– Мараби! Мараби! – вежливо окликнул он нукера. – Не разувайся… Вот тебе еще деньги, пойди в кино или еще куда-нибудь, чтобы не мешать во время уборки. Прежде чем прийти, позвони.
В сумерках, в двух шагах от дома, Мараби из автомата говорил с Домбой.
– Ты где находишься? – вновь заботливо интересовался Докуев, – Да-а, далековато… Москва город большой, чужой, страшный. Поэтому в такое позднее время передвигаться по нему небезопасно. Переночуй там, где находишься, и утром, когда будет светло и спокойно, возвращайся. Даже в подъезде в эту темень могут быть бандиты или пьяницы.
– Мне надо девушку отвезти обратно, – не понимал хозяина Мараби.
– Об этом не беспокойся. Она звонила к своим… и уже уехала… А я сплю. Ну, утром жду. А-а-а, постой! Мараби, Мараби, ты зайди в ресторан, возьми импортные сигареты, шоколад и еще что-нибудь поесть.
– У меня нет денег! – в трубку фыркнул нукер.
– Ну зайди. Возьми сколько хочешь, а потом будешь гулять до утра. Ты ведь молод! Я в твое время…
Кое-как перекантовавшись ночью на вокзале, утром рассерженный Мараби явился домой. Домба в смиренной, богоугодной позе по-прежнему восседал на диване, шепотом читал молитву, крутил медленно четки, и подбородок все так же усердно впивался в грудь. В спальне, сидя на измятой постели, лениво натягивая колготки на стройные, с синяками, ноги, сидела заспанная блондинка.