Сегодня и вчера
Шрифт:
Этот ход мы забили сухими стеблями, землей, затем Степа велел для крепости заступить его лопатой. Наступив на главный вход норы, на «большие ворота», мой набольший разрешил мне курить и велел раздувать дымило.
Я положил в дымило трут, поджег его, навалил углей и стал раздувать. Когда угли разгорелись, Степа принялся класть в дымило куски кидяка, тряпье, которое, по его выражению, «дымит куда как ядовито». Затем все это он посыпал «горючей серой», потом сказал:
— Давай
Я и не заметил, что к поясу Степы была привязана палка. Это был ствол молодой березки, выкопанной с корнем. Обработанным корнем батика обычно ударяли по голове корсака, попавшегося в сетку.
— Живьем-то бы лучше, — сообщил мне Степа, — но ежели он начнет прогрызать сетку, тогда придется стукнуть. Давай, парень, не разевай теперь рот, выдымливай!
И я принялся дымить, вставив изогнутый конец трубки дымаря в главный ход норы. Степа поправил меня — присыпал землей трубку, чтобы дым не пропадал даром, а «полняком шел в нору». Правильное замечание.
Хотя я и относился к Степе с добродушной насмешливостью, все же сейчас я почувствовал его первым охотником, а себя вторым. Ведь Он уже добыл на своем веку шесть корсаков, а я ни одного.
Спустя некоторое время дым показался из ближнего выхода.
— Давай, паря, дыми! — приказывал Степа. — На полный мех шевели, чтобы ему ноздри разъело!
И я дымил «на полный мех», качая мехи правой рукой, и левой придерживая дымило.
Так прошло немало времени. Корсак не появлялся.
— Степан Кузьмич, — обратился я к своему набольшему, — никак на пустую нору попали?
Только я произнес эти слова, как Степа крикнул:
— Эх, сундуки! Проглядели… Вон он где! Сыпь теперь ему соли на хвост — остановится…
Оказывается, мы проглядели четвертый выход, и серая степная лисичка — корсак воспользовалась именно этим выходом.
— Значит, пропало наше дело! — с грустью сказал я.
— А ты, паря, не горюй, — посоветовал мне Степа. — Заслоняй ход. Забивай его. Один выскочил, а другой, может быть там.
Охотничий пыл меня бросал слегка в дрожь, когда я заделывал четвертый выход.
Степа, заметив это, сделал замечание:
— С такими торопыгами сам торопиться начинаешь… Ну, да ничего. Это корсачонок выбежал, ноздри у него не выдержали. А матерые в норе.
И он не ошибся. Не прошло и двух-трех минут дымления, как в сетке оказалось сразу два корсака.
Степа молниеносно скрутил их там и крикнул мне:
— Давай их живьем в мешок!
Я помог ему скрученных и запутавшихся в сетке корсаков положить в мешок и туго свернуть его, так, чтобы звери лишились возможности двигаться.
Пока мы этим занимались,
— Так тебе и надо, старый дурак! — сказал он себе, видимо повторяя слова деда. — Не заступил нору. И все ты, Федор! — напустился он на меня. — Вам, городским, только двустволками в чаек пулять, а не то чтобы зверя брать…
Корсаков, не заходя в деревню, мы доставили на станцию, где сдали их живьем.
Сдавая, Степа сказал:
— Мне ситцем, а ему шапкой рассчитывайтесь.
За живых корсаков уплатили вдвое. Зверьков посадили в клетку вместе с тремя другими, сказав, что теперь их можно отправлять в Омск, какому-то учреждению со странным названием «Живзверьзагот».
Я получил хороший корсачий треушок. Мне еще причиталась «сдача»: ситцем, нитками, чаем, керосином — чем я пожелаю. От «сдачи» я отказался и попросил приплюсовать ее к доле набольшего зверолова, но тот сказал на это:
— Уговор был у нас — исполу. Исполу и получай.
Тогда, чтобы не обижать моего дружка-товарища, я выбрал себе цветной шарф, и мне еще дали катушку ниток. Степа взял только ситец. Когда ему намерили положенное, он попросил на бумажке написать, во сколь ценили корсаков и сколько и почем намерили ситцу.
Продавец исполнил это и, попрощавшись со Степой за руку, сказал:
— Если что, Степа, будет опять, отоварим по твоему усмотрению.
— Бывайте здоровы! — помахал рукой Степа, взваливая мешок с ситцем за плечи.
Когда мы пришли в Карасинскую, Степа деловито положил мешок перед матерью и сказал:
— Ситчишко, маманя, тебе на платье и свекровке на юбку.
— Спасибо тебе, родимец, — целовала его старуха, — за то, что ты свекровку-колотовку не забываешь!
Когда сели ужинать, Степан попросил испить с устатку жбан браги. Мать поставила брагу. Он отхлебнул глоток и сделал замечание:
— Беда, какая ядреная! Для меня пожиже надо варить да сахару класть.
— О чем разговор! — согласилась бабушка. — Сказано — сделано.
Об охоте Степа не начинал разговора первым. Это могло выглядеть несолидно. И лишь когда вернувшийся с заимки отец спросил его: «Как зверовали, мужики?» Степа скупо рассказал об охоте, не роняя моего достоинства, а даже похвалил меня:
— Из Федора будет толк. Может…
Взрослые переглянулись, не обронив, однако, ни единой усмешки.
Перед сном мать мыла Степу в корыте на кухне. Степа капризничал, скандалил. Жаловался на мыло, которое ему ест глаза. Потом ему велели выпить кружку парного молока и уложили спать.