Сегодня и вчера
Шрифт:
— Нет, нет! — запретил я. — Это опасно. Это смертельно опасно.
— Почему же? Смотри, как тепло…
Тут я нашелся и соврал так удачно, что после этого никто не пожелал даже дремать. Я сказал:
— Волки нападают на спящих. Они только того и ждут, чтобы услышать, как храпит человек.
Сказав так, я привел уйму случаев, выдумываемых мною с такой быстротой, что даже не верится сейчас, как это я мог…
Теперь рассказывают другие. По очереди.
Время шло медленно, и я не знал, полночь сейчас
Пастухи-кочевники, оказываясь в таком же положении, выставляли из снега высокий шестик. Они специально брали его в степь на случай бурана, чтобы потом их можно было найти и отрыть.
У нас не было шеста, и нам не на что было надеяться. Только на собак. Но и они бы не учуяли нас сквозь толщу снега.
Мое сало давно было разделено и съедено, как и Лидии ломоть хлеба.
Всем казалось, что уже наступило утро, и хотелось верить, что пурга, кончилась. А я боялся прорываться наверх. Это значило забить снегом пещерку, вымокнуть и, может быть, очутиться снова в белой снежной мгле. Но каждый из нас понимал, какое беспокойство мы причинили всем. Нас, может быть, ищут, кличут в степи… И я представил свою маму, которая кричит сквозь ветер: «Колюнька… Федюнька… Отзовитесь!..»
Подумав об этом, я стал прорываться наверх. Снежная крыша над нами оказалась не столь толста. Мы увидели бледнеющую луну и гаснущие звезды. Занималась какая-то сонливая, словно невыспавшаяся, бледная заря.
— Утро! — крикнул я и стал проделывать ступени в снегу, чтобы выбраться остальным.
С неба сыпались запоздалые снежинки. Я зразу же увидел наш ветряк. Дым из труб поднимался тонкими, будто туго натянутыми струнами. Люди уже проснулись. А может быть, они и не спали в эту ночь…
Вскоре мы увидели наших ребят. Они обрадованно бежали к нам и кричала:
— Живые! Все четверо! Живые!
Мы бросились к ним навстречу. Я не стал медлить и слушать, что рассказывали об этой ночи, обо мне Тоня и Лида. Я побежал бегом к нашему домику.
Саней во дворе не было, значит, отец еще не вернулся. Открыв дверь, далеко оставив за собой Федюньку, я бросился к маме. Бросился и… что было, то было… и заплакал.
— Да о чем ты? — спросила мать, утирая мне слезы передником.
И я сказал:
— О тебе, мама… Ты, наверно, голову потеряла без нас.
Мать усмехнулась. Освободилась от моих объятий и подошла к кроватке Леночки. Это наша младшая сестра. Подошла и поправила одеяльце. И сказала ей: «Спи». Хода та и без того спала и одеяльце незачем было поправлять. Потом она подошла к подоспевшему Федюньке и спросила:
— Валенки не промокли?
— Нет, — ответил он. — Под валенками атлас был. Полушубок вот подмок. Есть я хочу…
— Переобувайтесь, орлы, да живо за стол, — сказала мать, ничего не спросив о минувшей
«Да любит ли она нас? — впервые подумал я. — Любит ли? Может, эта ревунья Леночка у нее один свет в глазу?» Когда мы съели по две тарелки горячих щей, мать сказала:
— Я постлала — ложитесь. В школу не пойдете. Нужно выспаться.
Я не мог уснуть, а спать, наверно, хотелось. Я пролежал до полудня в темной горнице, с закрытыми ставнями окон.
Нас позвали обедать. Приехал отец. Он уже знал все от Лиды и Тони. Он хвалил меня. Обещал мне купить маленькое, но настоящее ружье. Он удивлялся моей находчивости.
А мать?..
Мать сказала:
— Парню тринадцатый год. И смешно было бы, если бы он растерялся в метель да себя с товарищами не спас.
— Анюта! — укоризненно заметил отец матери.
А мама перебила отца и сказала:
— Ешь давай. Каша стынет. Хватит разговоры разговаривать. За уроки им браться надо. Ночь пробродяжничали, день потеряли…
После обеда Тоня принесла мне Топсика. Я не взял его.
Лидина мать, Марфа Егоровна, явилась с большим гусаком и, низко поклонившись матери, сказала:
— Спасибо тебе, Анна Сергеевна, что такого сына вырастила! Двух девок спас. У Тоньки-то сестры есть, а Лидка-то ведь у меня одна…
Когда Марфа Егоровна кончила свои причитания, мама сказала:
— Как тебе не стыдно, Марфа, моего недотепу Кольку героем выставлять! — И, повернувшись, наотрез отказалась от гусака.
Вечером мы остались с бабушкой вдвоем. Мать ушла на станцию, к фельдшеру. Сказала, что угорела, болит голова.
С бабушкой мне всегда было легко и просто. Я спросил ее:
— Бабушка, хоть ты скажи мне правду: за что нас так не любит мать? Неужели мы в самом деле такие нестоящие?
— Дурень ты, больше никто, — ответила бабушка. — Мать всю ночь не спала. Ревела, как ума лишенная. С собакой по степи вас искала. Колени обморозила… Только ты ей смотри об этом ни гу-гу! Какова она есть, такую и любить надо. Я ее люблю…
Вскоре вернулась мать. Она сказала бабушке:
— Фельдшер дал порошки от головы. Говорит, чепуха, через месяц пройдет.
Я бросился к матери и обнял ее ноги. Сквозь толщу юбок я почувствовал, что ее колени забинтованы. Но я даже не подал виду. Я никогда еще не был так ласков с нею. Я никогда еще так не любил свою мать. Обливаясь слезами, я целовал ее обветренные руки.
А она всего лишь как бы между прочим, будто теленка, погладила меня по голове и ушла, чтобы лечь. Видимо, стоять ей было трудно.
В холодной холе растила и закаливала нас наша любящая и заботливая мать. Далеко смотрела она. И худого из этого не получилось. Федюнька теперь дважды Герой. И про себя бы я кое-что мог сказать, да матерью строго-настрого завещано как можно меньше говорить о себе…