Сегодня и вчера
Шрифт:
Трофиму показалось, что он и в самом деле провел эти годы в трюме большого корабля, если им назвать Америку, и ничего не видел, кроме своей фермы. И все его интересы ограничивались подсчетом доходов и расходов своего хозяйства. Если он бывал в Нью-Йорке, то и там ему не приводилось подыматься выше трюма этого города.
А Петрован, живя в колхозе, живет интересами всей державы. Он разговаривал о выплавке стали в стране, о валовых сборах зерна и судил о мирной конкуренции с Америкой так, что даже всезнающий и коренной американец Тейнер слушал Петрована открывши рот.
Вот тебе и мужик, каким представлял
У Петрована убежденность и вера. Завтрашний день у него как посаженный сад. Он уже сегодня точно знает, какими вырастут яблони и что он соберет с них в таком-то и таком-то году.
А что у него, у Трофима? Ничего. Ничего, кроме изменчивой надежды на удачу. И как знать: может быть, без него ферма уже…
Но об этом ему не хочется думать. Страшно об этом думать, особенно в автобусе, когда все, рассматривая его, может быть, как и Петрован, видят насквозь.
Автобус остановился напротив амбулатории завода, где работала Надежда. Трофим выспросил через Андрея Логинова, когда у нее приемные часы. И он поспел, как и хотелось ему, к их исходу.
— Пожалуйста, — ответила Надежда Трофимовна, сидевшая спиной к дверям своего врачебного кабинета, когда Трофим постучал и спросил: «Можно?»
Надежда Трофимовна не ожидала его прихода, но не удивилась ему.
— Зачем вы? — спросила она.
— Поговорить, — ответил он.
— О чем?
— Даже не знаю, Надежда Трофимовна… Но думаю, что и худому отцу незапретно разговаривать с хорошей дочерью.
— Садитесь, Трофим Терентьевич. Я только не знаю, для чего все это. Я не существовала для вас сорок лет. И вы даже не подозревали о моем появлении на свет. И если б не ваш приезд, вы бы никогда не узнали обо мне и моих детях.
— Но я же приехал и увидел, что у меня есть дочь и внуки. Неужели в вас ко мне нет никакой жалости? Подумайте, прежде чем ответить отцу.
— Я подумала до того, как вы попросили об этом. Подумала сразу же после того, как вы написали письмо моей матери. Но подумали ли вы о ней, решившись приехать сюда? Может быть, вам казалось, что для нее будет удовольствием ворошить умершее и отболевшее? Или, может быть, вы предполагали, что ваш приезд украсит ее? Вы не посчитались с ней. Вы думали только о себе. Или я ошибаюсь?..
— Нет, вы не ошибаетесь. Я думал только о себе. Думал, но не думаю так теперь.
— Это ничего не меняет. Ваш приезд не принес радости мне и моим детям. Но вы не знали, что мы существуем, и я не могу винить вас за это. Но мама… Это бессердечный поступок с вашей стороны и… бесстыдный. В прошлое, если оно потеряно, имеет право возвращаться только человек, глубоко раскаявшийся и осознавший разрыв с этим прошлым. А вы ничего не осознали. Вы приехали посмотреть на нее, кощунственно пощекотать свои нервы, показать себя всем своим старым знакомым и брату. Щегольнуть и уехать. Это было для вас чем-то заменяющим театр. И мы не можем быть благодарны вам за наше участие в вынужденном зрелище, в которое вы нас вовлекли. Будь бы вы хоть немножечко порядочным человеком, вы уехали бы на другой же день, когда дядя
— Может быть, это и так, — сознался Трофим. — Вернее всего, что это именно так. Но ведь могло быть и по-другому. Допустите, Надежда Трофимовна, что я не уезжал в Америку. Допустите, что я вернулся из колчаковской армии живой и здоровый. Ведь вы называли бы тогда меня отцом, а внуки — дедом?
— Разумеется.
— Так что же мешает вам теперь? Ведь я тот же…
— Нет. Вы не были бы тем, что есть теперь. Сорок лет жизни в Советском Союзе могли сделать из вас человека. Для этого множество примеров. Такие же, как вы, убежденные враги теперь оказались хорошими, советскими людьми и даже… коммунистами. И они забыли о своем прошлом, будто его и не было. И никто никогда не напоминает шт. А вы… вы же были белогвардейцем по невежеству и звериной боязни потерять свою кость, свой жалкий кусок мяса, — свою убогую нору. И вам бы, будь все это по-другому, тот же дядя Петя, все село помогли бы открыть глаза… Да что село — сама жизнь открыла бы их вам. И я, может быть, гордилась бы своим отцом, как горжусь теперь матерью. Разве мало людей, обманутых и совращенных Колчаком, живут теперь счастливо! Мне не хочется называть их, но ведь главный врач нашей больницы тоже был колчаковским офицером. А нынче он депутат областного Совета, дважды награжденный орденами. Да что он, этот… сынок фабриканта, с которым вы прятались в лесу. Он теперь директор отцовского завода… завода, который сейчас не узнать, как и его. Кто знает, кем бы вы стали в нашей стране!
— Неужели ж он выжил? Переметнулся?
— Я не знаю, как это называется на вашем языке, только мама рассказывала, что он явился с повинной и требовал себе высшей меры наказания.
— Лиса!
— Перестаньте судить о людях как о ваших лесных родственниках.
Надежда Трофимовна поднялась со стула, желая попросить этим об уходе. Но Трофим и не думал трогаться с места.
— Стало быть, они все вовремя успели раскаяться, а я, как бы сказать, опоздал.
— Опаздывает только мертвый, — ответила Надежда Трофимовна.
— А я живой!
— Не заблуждайтесь, Трофим Терентьевич, и не самообольщайтесь.
Надежда Трофимовна вызвала сестру и попросила ее, указав на Трофима, проводить «больного» до автобусной остановки и посадить с передней площадки.
— Благодарствую, Надежда Трофимовна, пока что я в посторонней помощи не нуждаюсь, — сказал Трофим и, не простившись, с поднятой головой прошествовал за дверь.
Сестра пожала плечами:
— Это он и есть, Надежда Трофимовна?
— Да!
— «Бывают в жизни встречи…» хотела сестра продолжить разговор, да Надежда Трофимовна предупредила ее, попросив накапать в стакан двойную дозу валериановых капель.
Может быть, они ей и не были нужны, но сестра поняла, что Надежде Трофимовне не хочется разговаривать об отце.
XLII
Дарья Степановна вернулась в Бахруши в то же воскресенье, после встречи с Трофимом. Это не понравилось Петру Терентьевичу…