Сегодня и вчера
Шрифт:
Петрован всю жизнь был для Дарьи главным судьей. Во всем. Она ему доверяла, может быть, больше, чем своим глазам и ушам. Но ведь и он может ошибиться. Человек же…
Тут она поймала себя на том, что ей хочется, чтобы Трофим остался. И она спросила: зачем ей этого хочется? И, ответив на это, она успокоилась.
Решение Трофима остаться вовсе не льстило ей. А если и льстило, то в-пятых или десятых, а не во-первых. Ее по-прежнему ничего не связывает с ним. Потому что, сколько бы лет он ни прожил здесь, все равно ему никогда не обелиться перед ней, если даже она его со временем простит.
Но
Здоровый — это здоровый. Вылечившийся — тоже здоровый человек, но леченый.
Теперь все стало на место в душе у Дарьи, и она снова, принялась подрывать картофельные кусты, выискивая первые маленькие плоды для дорогих внучат.
Трофим тем временем, дождавшись, когда в правлении никого не будет, начал диктовать свое заявление, которое начиналось так:
«Осознав на склоне моих лет всю тяжесть разлуки с родиной, я, Трофим Терентьевич Бахрушин, проживающий в Соединенных Штатах Америки в штате Нью-Йорк, а ныне находящийся в родном селе Бахруши, решил в таковом остаться бесповоротно и пожизненно…»
Заявление было длинным и подробным. Трофим не забыл и не утаил даже того, что не имело особого значения. Он рассказал, как он прятался от красных в лесу, как он не верил в советскую власть и как он дезертировал из колчаковской армии. Он подробно рассказал об Эльзе, на которую батрачил всю свою жизнь, и о пятидесяти семи тысячах долларов в акциях фирмы «Дженерал моторс», которые, если надобно, может пожертвовать в пользу Красного Креста или передать на строительство Нового Бахрушина.
Трофим рассказал, каким он увидел свое село и как узнал, что у него есть внуки Екатерина, Борис и Сергей, а также их мать, его родная дочь Надежда Трофимовна.
Машинистка Саша мало что поправляла в его заявлении. Она даже не стала вычеркивать не подходящие для Верховного Совета слова, где он Христом-богом молил вернуть ему родную землю, и дедовское право видеть внуков своих, и посмертное право быть упокоенным в земле своей.
Саша, перечитывая потом Трофиму черновик заявления, оценила и то, что он ни в одной строке не сослался на Дарью Степановну и не упомянул о ее высоком звании Героя Социалистического Труда, хотя и знал, что это ускорило бы, а может быть, и предрешило положительный исход его дела.
Было уже поздно, и Сашуня сказала, что она перепечатает заявление набело, завтра утром. Встанет до света, и к восьми часам все будет исполнено на хорошей бумаге.
XLVIII
Трофиму не хотелось возвращаться в Дом приезжих, Тейнер может заставить повременить его, пока еще не послано письмо.
Зачем испытывать судьбу и встречаться с Тейнером! Ночь такая теплая и короткая… Можно провести ее на берегу Горамилки. Посидеть наедине с луной, полюбоваться серебристыми струйками речки. Прикорнуть на мягкой мураве… И после полуночи, когда Тейнер, будет дрыхнуть, вернуться в Дом приезжих, чтобы рано утром отправиться
И вот он на берегу, в его душе, если воспользоваться музыкальным образом Джона Тейнера, сейчас ликовала скрипка, звучание которой переливалось в унисон серебристым струйкам речки Горамилки. В Трофиме смолк разноголосый хаос труб, литавр, и новейших американских инструментов, способных воспроизводить поражающие слух завывания.
Он снял свой клетчатый пиджак и, положив его под голову, развалился на зеленом бережке, думая о том, как начнется его новая жизнь…
Хорошо пела скрипка в его душе…
Здесь нам предоставляется возможность вместе с Дарьей Степановной поверить в искренность его намерений. Ее логика ничуть не противоречит здравому смыслу. Подобным образом завершались не только многие произведения сцены, кинематографии, литературы, но и подлинные истории, о которых мы читали в журналах и газетах.
Но нам также никто не запрещает согласиться с утверждениями Петра Терентьевича и Тейнера. Ведь Тейнер тоже довольно убедительно призывал нас разобраться в зверином сердце Трофима и посетивших его нежных чувствах.
А скрипка между тем внутри Трофима, захлебываясь, торжествовала где-то за «верхним си» и предрекала необыкновенно изящную развязку этой истории, способной в театре музыкальной комедии (если б она происходила там) вызвать слезы умиления зрителя. И пары: Трофим и Дарья, Андрей и Катя, Петр Терентьевич и Елена Сергеевна, даже Тейнер с Тудоихой (в музыкальной комедии допустимо и это) могли бы, танцуя финальный танец, пропеть примиряющие всех куплеты и ждать благожелательных рецензий на спектакль.
Но, к сожалению, в романе действующие лица не всегда послушны, как хотелось бы. Они, как и небезызвестный итальянец Буратино, вытесанный из полена дядей Карло, самостоятельно совершают поступки в соответствии с тем, что было заложено в них, когда они переходили из чернильницы на страницы рукописи. Иногда они, упираясь и конфликтуя с автором (вы только подумайте: с самим автором» которому они обязаны всеми своими чертами!), мало сказать, не следуют за его пером, но и водят им.
Именно так и произойдет в предстоящей, сорок девятой, главе, на том же берегу удивительно милой речки Горамилки, которая течет на географических картах под несколько видоизмененным картографами названием.
XLIX
Налюбовавшись вдоволь серебряными струйками речки Горамилки, посидев наедине с луной, Трофим Терентьевич принялся размышлять об акциях «Дженерал моторс».
Не поторопился ли он сгоряча, пообещав их Красному Кресту или на строительство Нового Бахрушина? Конечно, это благое дело было, велением его сердца, но все же почти шестьдесят тысяч долларов, если считать проценты, хотя и не ах какой капитал, но и не маленькие деньги…
Трофим, мысленно переведя доллары в рубли, почувствовал легкий озноб. Может быть, этому ознобу способствовал потянувший с реки холодок. Но как бы там ни было, здесь эти денежки проглотят, как собака муху. Ам! — и нет их. Растекутся они в колхозных миллионах, ж не узнаешь, куда и на что истрачены…