Сегодня и вчера
Шрифт:
Хозяйничала Серафима Григорьевна. Сегодня, как ею было замечено, она зарезала двух кур. Как ни считай, а за столом кроме нее будет семеро: четверо Киреевых, Баранов и двое стариков Копейкиных. Пришлось пригласить и их. Потому что Прохор Кузьмич с первого часа приглянулся Аркадию Михайловичу. А вчера Копейкин на свои, на пенсионные, выставил две «чекушки» в знак сочувствия к Василию Петровичу в смысле домового грибка.
Говоря по правде, Серафиме Григорьевне было жаль в самое ноское время жарить двух несушек, но
Киреев и Баранов ловили рыбу. Вернее, ловил Баранов, а Василий насаживал на крючок хлебные шарики.
Ты, Аркадий, не торопись, — предупреждал он друга, — дай ему, понимаешь, заглотнуть, а потом тяни. Да эластично тяни, чтобы не вырвать губу.
Аркадий Михайлович так и делал. Рыба, кишмя кишевшая в водоеме, видимо, недоедала, поэтому клевала отчаянно. Но не всякая из них была годна на сковороду. Мелочь осторожно снималась с крючка Василием и бросалась в пруд.
— Рано ей еще на столе быть. Пусть подрастет.
Брошенный в пруд карпишка давал стрекача, вызывая радость и смех фронтовых товарищей.
А за изгородью, никем не замечаемые, наблюдали за ловлей карпов горящие мальчишечьи глаза страстных рыболовов. Их сердчишки бились, выстукивая: «Вот бы нам выудить такую!»
Ангелина и младшая дочь Киреева Лидочка тут же потрошили пойманных карпов и укладывали на сковороду вместе с тонкими ломтиками картофеля.
— Красота! — воскликнул Василий.
— Красота! — повторил Аркадий.
— Свежее не может быть рыбы. Стерлядь пробовал пускать в пруд, да не живет в непроточной воде. А ерши есть. На хлеб они, изверги, понимаешь, никак. Их надо на червей. В другой раз я тебе налажу ершиную снасть. Знатную съедим уху.
Говоря так, Василий не мог наглядеться на товарища. Они то и дело обменивались улыбками, то один, то другой начинал:
— Ты помнишь, Вась, когда мы наводили мост…
Или:
— А ты еще не забыл, Аркадий, как под Смоленском ночью…
И несколько сказанных слов воскрешали пройденное, прожитое. Вспоминаемые теперь дороги смертей и страданий, огня и крови, атак и окружений заставили того и другого задуматься над тем, как скоро человек забывает прошлое.
— Как мы только выжили тогда, Аркадий?.. Мне и до сих пор снятся сны, в которых я погибаю, — признался Василий Петрович. — То, понимаешь, подрываюсь на мине, то, понимаешь, тону…
— И я тоже, — пожимая ему руку, тихо сказал Баранов. — От этих снов, видимо, не уходит ни один фронтовик.
Они не могли налюбоваться друг другом. Им нужно было так много сказать важного, главного, а все свелось к грибку. К домовой губке. Никуда от нее не мог уйти Василий Петрович. Даже в этот вечер такой радостной, такой долгожданной встречи с Аркадием Барановым. Губка надрывно ныла в душе Василия, ни на минуту не давая забыть о себе.
И
— Эта губка, понимаешь, — сказал он, — съедает дерево, как туберкулез легкие. Мы вот тут, понимаешь, сидим, говорим, а она его ест и ест…
Выслушав друга, Аркадий. Михайлович довольно спокойно сказал:
— Оттого, что мы будем переживать и хмуриться, твоя губка не приостановит свою разрушительную работу. Я уже кое-что слышал о ней от Прохора Кузьмича. И нахожу, что ничего страшного нет. Из такой ли беды мы выходили с тобой, Василий!.
— Это так, Аркадий, — не очень охотно согласился Василий, — но где взять денег? Это ведь, понимаешь, капитальный ремонт. Капитальный! Весь пол, все балки, новый накат… А заработки мои пали.
— Как же это так? Почему?
— Даже не знаю. Или я устаю по хозяйству. Или, понимаешь, фарту не стало… Только нет уже теперь у меня, почти нет, тех плавок, что были раньше. Случаются, конечно, удачи. Сегодня, например… А вообще-то редко. А если удач нет, нет и этих самых, без которых ни доски, ни бревна на лесном складе не дадут.
— Это плохо, но голову вешать не надо. Твоя теща Серафима Григорьевна женщина, как мне показалось, хозяйственная, хорошо знающая и меру и цену, вещам, — осторожно заметил Баранов, — у нее, я думаю, найдется кое-что для такого случая.
Василий Петрович настороженно оглянулся, проверяя, не слышит ли кто-нибудь их разговор. И, убедившись, что поблизости никого нет, все же предложил пройти в дальний угол участка, заросший густым малинником. Там он спросил Аркадия:
— Ты думаешь, у нее могут найтись деньги?
Аркадий Михайлович, не пряча улыбки, сказал:
— Не я один так думаю. — А потом как бы между прочим заметил: — Умнейший человек Прохор Кузьмич Копейкин. Если я обоснуюсь здесь на самом деле, он у меня будет первым советчиком и консультантом.
— Да, он весьма и даже очень башковит. Но как-то, понимаешь, легковат в словах и делах. Будто не живет, а порхает. А порхание ему уже не по годам. Он тебе, что ли, сказал про тещины деньги?
Баранов на это ответил так:
— Намекнул.
Василий Петрович вздохнул, потом сорвал малиновый лист, помял его в руках. Понюхал и спросил:
— А откуда у нее могут быть деньги?
— Вась! — сказал Баранов, кладя на плечо товарища руку. — Хорошо быть простым человеком. Простым, но не простаком. Иногда нужно кое-что не замечать «по целесообразности жизни», но жить с закрытыми глазами едва ли следует. Я ничего не утверждаю пока, Василий, но думаю, что все эти козы, свиньи, плантации заведены Серафимой Григорьевной не для научно-познавательных целей и не ради любви к живой природе. Или я ошибаюсь?