Сегодня и вчера
Шрифт:
Поделив белый свет на царства-государства, великие и малые княжества-сутяжества, она подсказала хитроумные знамена, на которых писались высокие слова, но всякий зрячий и честный человек читал на них одно лишь слово: «Мое!» Во славу его складывали головы несчетные миллионы людей. В честь его возводились храмы. Запугивались. Томились в темницах. Попадали в кабалу. Продавались в рабство.
Работали на износ. И по сой день эта старая ведьма управляет через свое колдовское слово «мое» половиной мира, половиной белых и черных людей…
Только у нас ей
Да нет, не буду досказывать… Не буду я к этой старой сказке новый хвост пришивать. И так, что к чему, ясно, если в два глава глядеть, в оба уха слушать…
XXIV
— К чему ты рассказывал эту сказку, Прохор Кузьмич? — спросил Василий, нарушая общее молчание.
Копейкин обвел взглядом сидящих за столом и ответил, хитро:
— Просто так. Спьяна, наверно. Сегодня она как-то плохо сказывалась. Серафимы Григорьевны постеснялся.
Прохор Кузьмич кивнул в сторону березы.
У березы стояла Ожеганова. Мужчины ее заметили только сейчас.
— Вы-то, мамаша, как тут оказались? — удивился Василий.
— Еще бутылочку принесла, да перебивать Кузьмича не захотела, к тому же заслушалась. На доброе здоровье, Прохор Кузьмич, — поклонившись, поставила она перед ним бутылку. — Пей. Может, еще что расскажешь веселенькое, домовой гриб.
И она исчезла в кустах, словно растаяла. Словно ее и не было.
Василию стало не по себе.
— Не надо было, Прохор Кузьмич, понимаешь, приписывать ведьме косину на левый глаз…
Вместо Копейкина ответил Баранов:
— Кто какой эту ведьму видит, тот так ее и рисует. Мне лично эта сказка понравилась. К месту сказана. Кое-кого и сегодня держит на привязи эта старая ведьма. Ну, да мы об этом как-нибудь еще поговорим.
Высказывая свое мнение, Баранов подумал про себя: «Умен же Копейкин! Чеха он для большего веса, наверно, приплел, а сказку-то сам выдумал», — и вслух добавил:
— Давайте по последней за сказку…
Василий отказался, Чачиков тоже. Копейкин, молча раскланявшись, побрел к своему домику. Он-то сделал свое дело. Теперь кто как хочет, так пусть и понимает. А уж Василий-то понял сказку, и она не пройдет для него даром, произведет хоть какую-то работу в его голове.
Кое-что намотали на ус оба сталевара и первый подручный Ласточкин. Они, распростившись, шумно обсуждали за воротами рассказанное Копейкиным.
Серафиме Григорьевне в этот вечер стало понятно, что против нее не один Баранов и что страшная потеря тридцати тысяч, съеденных мышами, едва ли самое тяжкое из того, что могло ее ожидать.
Ухо теперь надо было держать особенно остро.
Василию и Баранову постелили во дворе, под сосной. Ночь была теплая. Воздух чистый. Луна
Не приснилась бы только проклятая ведьма! Василий Петрович был очень податлив на сны. Они у него как кинохроника. Сегодня — в жизни, а завтра — на экране.
Хотелось проверить курятник. Да постеснялся показывать Аркадию свое беспокойство за кур. Хотя, с другой стороны, в атом не было ничего плохого. Глупо же, в самом деле, давать хорю жрать молодых несушек! Чтобы как-то оправдаться перед Аркадием, Василий сказал:
— Я не вижу ничего плохого, Аркадий, если человек вырастит лишнюю свинью или курицу. Ни та, ни другая с мясного баланса страны никуда не денется. Во всех случаях в стране будет больше на одну свинью и на одну курицу. Что ты скажешь на это?
Аркадий Михайлович промолчал. Ему не хотелось спорить с Василием по мелочам. Он готовился к большому разговору, накапливая слова и факты. А Василию не терпелось. Ему нужно было сейчас же, сегодня же, выяснить, что значит насмешливая улыбка Аркадия. Эта улыбка, как и сказка Копейкина, заставляла Василия чувствовать себя, виноватым. Забегая вперед, он хотел снять возможные обвинения:
— Так, понимаешь, можно дойти до того, что тебя будут винить за то, что ты свою рубаху считаешь своей. И ты никак не сумеешь защититься… Потому что никто не скажет, с чего начинается собственность — с твоей курицы или с козы… Ну, что же ты молчишь?
— Я слушаю, как ты выясняешь отношения с самим собой, — отозвался, улыбаясь, Аркадий Михайлович. — Продолжай.
— А что мне выяснять отношения с самим собой? Во мне разногласий нет.
Сказав так, Василий посмотрел на своего друга. А тот улыбался еще насмешливее. И под его взглядом Василий продолжал чувствовать себя нашкодившим школьником. А ему не хотелось быть в этой роли. И он доказывал свое:
— А почему бы и не чесать с козы пух, если он на ней растет? Ты небось не оставляешь своего пуха на ведомости, когда приходит время получать жалованье, а вычесываешь все до копейки. И тебя никто не называет собственником. А если моя Лина получает из своей козьей кассы за свой труд, так она собственница? Стяжательница? Да?.. Да не молчи же ты, черт тебя возьми! Не будь умнее жизни. Ответь.
Аркадий, растянувшись под сосной, закрыл глаза.
— Аг-га! Сонливость напала? Уходишь от прямого ответа? — обрадовался Василий и продолжал: — Если моя теща перегоняет гладиолусы в рубли, так она служит старой ведьме? А если какая-то черно-бурая мадам покупает шубу ценой с дом, так она укрепляет советскую торговлю?.. А мои свиньи подрывают социализм? Мои курицы, выходит, тоже наносят какой-то вред? Но разве они не несутся в счет выполнения семилетнего плана?
Баранов слушал Василия с закрытыми глазами. Василий явно искал доказательства правильности ведения его тещей хозяйства. Так делал не только он, но и всякий начинающий торговать плодами своей земли или позволивший это делать другим членам своей семьи.