Сегодня и вчера
Шрифт:
— Свой дом, — продолжал Василий, — не то что квартира. Содержание дома стоит… ого-го! И если теща, понимаешь, ловчится и я смотрю на это сквозь пальцы, то только потому, что нужно покрыть какую-то часть расходов. И потом — ведь я же вложил в свой дом свой труд, свою заработную плату. А другие получили квартиру от государства даром. Так должен я хотя бы немного сравняться с другими и возместить свей урон, свои траты?
Баранов по-прежнему не открывал глаза. Теперь это было для Василия безразлично. Кажется, он и в самом деле разговаривал с самим собой, убеждая
— Нашли, понимаешь, мишень для стрельбы, — возмущался он, — семерку пик! Взяли бы туза покозырнее, с наемным трудом и потерянной совестью. Взяли бы да и показали его во всей, понимаете, наготе перерождения в верноподданного служения старой ведьме. Не я же, в конце концов, выпустил ее из бутылки и дал ей волю околдовывать людей и ловить, понимаешь, их в свои сети. Попробуй теперь загони ее туда обратно!.. Да ж захочет ли кое-кто расстаться с нею, если даже она добровольно полезет через узкое горлышко и согласится быть запечатанной сургучом? «Не-ет, — скажут ей, — не покидай нас, веселая старуха. Поживи, понимаешь, с нами, милая ведьмочка, до своего полного отмирания. До коммунизма…»
Василий прошелся по дорожке. Вернулся и снова, как артист на сцене, принялся читать свой монолог:
— Я и сам не всем доволен в своей жизни. Я бы тоже хотел так жить, как живет горновой Бажутин со Стародоменного завода. Но у него же работают семеро. Семь заработных плат. Четырнадцать рабочих рук. А у меня — две. Ему можно не торговать малиной и оделять цветами весь цех. Приходи да рви. Дайте мне стать на ноги. Избавьте меня, понимаете, от угля и дров, от домашних хлопот и дыр, которые надо затыкать чуть не каждую неделю, — и я завтра же ликвидирую свое свиное и куриное поголовье… А сейчас я не имею права делать глупостей. У меня семья. Я их глава. Я отвечаю за них. Понимаешь, черт тебя возьми, — я отвечаю…
В это время, зарычав, тявкнула Шутка. Василий прислушался. Повернулся в сторону курятника и сказал:
— Я не позволю никакому хорю вести подрывную работу в моем курятнике. Я его создал вот этими, мозолистыми, пролетарскими руками…
Василий ушел. Баранов открыл глаза. Кое-что в словах Василия было правдой. Но у этой правды Василия была слишком короткая рубаха. Как ни одергивай ее, как ни тяни, а голого зада не закроешь. Василий хорохорился и оправдывался, а не признавался. Он обвинял обстоятельства, а не себя. Неладное происходило вовне, а не в нем. Но то, что Василий ищет обеляющие его причины и одобряет уклад жизни дома Бажутиных, это уже хорошо. Значит, внутри его происходит борьба, значит, он но принимает то, что есть, а лишь вынужденно уступает ему.
Лай Шутки был напрасным. Василий вскоре вернулся под сосну и лег рядом, на вторую раскладушку. Вскоре он уснул. Никакая старая ведьма ему не снилась. Зато дурные сны видела Серафима Григорьевна. Она видела шепчущихся мышей подле мешка с овсянкой. Они сговаривались, чтобы съесть оставшиеся десять тысяч рублей. Поэтому Серафима Григорьевна стонала и потела во сне.
И Ангелина видела тоже не очень приятный сон. Яков Радостин, проникший
Засыпать уже не хотелось. Тянуло к Василию. Хотелось оправдаться, хотя она и не чувствовала себя виноватой за случившееся во сне.
Серафима Григорьевна, как всегда, поднялась раньше всех. На уличной плите под навесом готовился завтрак плотникам. Варилась картофельная похлебка со свиным салом и яичница-глазунья с зеленым луком и тем же прошлогодним салом. Оно уже начало желтеть и горкнуть. Его следовало скормить, как и картофель, которого оказалось больше, чем нужно до нового урожая.
В это утро все встали раньше обычного. Ангелина не отходила от мужа.
— Васенька, хоть на минуточку забеги ко мне в сараюшку. Совсем я не вижу тебя… Истосковалась по тебе…
И Василий пришел в сараюшку, где жили свиньи. Ангелина долго стояла, прижавшись к груди Василия. Большая белая матка, кормя поросят, пристально смотрела на Ангелину и Василия, мигая длинными, с загнутыми кверху кончиками, белесыми ресницами.
Ангелина молча каялась Василию и казнила себя за увиденного во сне Яшу Радостина. Василий, не ведая этого, был очень счастлив. Он нежно любил свою Лину и бывал всегда, ласков с нею, особенно в минуты ее нежности.
Плотники тем временем хвалили похлебку, считая, что прогорклое, желтое сало для готовки — самый смак. Аркадий Михайлович ел вместе с ними, из общего котла, хотя ему и моргала Серафима Григорьевна, на этот раз правым глазом, давая знать, что его она будет кормить особо.
Запертый человек был для нее Баранов. Между тем запертого в нем не было ничего. Он давал понять, что если плотников наняли с «хозяйскими харчами», значит, харчи должны быть хозяйскими, а не какими-то особыми харчами для плотников. Таков порядок учтивости.
Это понял и Василий, вернувшийся со свидания из свинарника, садясь за общий стол. Серафиме Григорьевне ничего не оставалось, как подать в виде добавки изжаренное мелкими кусочками с луком и картофелем мясо. Подать и сказать:
— Это вам наверх осытку, плотнички-работнички.
— Ну что за золотая хозяюшка попалась нам! — нахваливал Серафиму Григорьевну старший из плотников.
Это очень понравилось ей, и она переглянулась с Барановым. Его глаза были по-прежнему веселы и насмешливы.
И то хорошо. Лишь бы они не оказались злыми.
Вскоре зазвенели топоры. Зашелестела щепа. Обтесывались новые балки…
XXV
Дом Василия Петровича стоял в глубине участка. Метрах в пятнадцати от ворот. Поэтому в шуме стройки никто, кроме чуткой собачки Шутки, не услышал, как хлопнула калитка и как вошел рыжеватый, коренастый, невысокого роста человек лет сорока пяти, в холщовом пыльнике, с кнутом в руке.
Он остановился у ворот и стал кого-то искать глазами среди работающих.