Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Черкасский Михаил Иосифович

В выходной день мы в последний раз увидели, какая была у нас девочка. Два Сергея, большой да маленький, пололи картошку. Ты пошла к ним. И увидел: посмеиваясь, перебрасывали друг другу твой красный берет. "Ну, отдай... Сере-ожка..." - так мило, так женственно. "Достань... Ну? Вот..." -- высоко поднимал старший, стройный, красивый. А я думал: ветер, надует. Но стоял, глядел, как порывами шевелит каштанные волосы. "Сережа, я папе скажу".
– "Говори..." -- ласково.

Надо бы крикнуть им, да не мог: так светилась, растерянно радостно, женственно. Хоть эти уважили, не прошли мимо. Ведь на днях подошла ко мне: "Папа, почему Оля не хочет со мной играть? Говорит, что у меня изо

рта пахнет. Папа, это правда?" - "Нет", -- сказал, а была правда. Появился какой-то запах.

"1963, 3 октября. Лерка получила массу впечатлений и сильно развилась, -- заносила в дневник Тамара, -- именно благодаря тому, что там жило много народу, дачников, все со своими делами, разговорами".

Я тогда работал сторожем в цехе литографии и разок, другой приносил бракованные картинки. "Папа, у вас есть на работе художник?" -- "Есть".
– "А он иногда уходит?" -- "Да".
– - "Папа, а у вас есть на работе дверь?.."

Двадцать первого июля выпало воскресенье. А для нас, отпускных, все дни праздничные. Ночь тяжелая -- беспокоилась, плакала, трудно дышала. Глаз все так же туманно мерцал. Утром потянулась Тамара, включила печурку, чтоб теплее вставать, оделась, вышла в сени. Ты лежала тихо. Не спала, ничего не просила. Уже булькало что-то там, за дверью, на плитке. И за окнами слышалось: "Леша, не ходи туда к ним, Леша!
– - это к нам.
– - Ваня, почему ты не следишь, что он после завтрака бегает?" Я глядел на тугоумного Ваню: ен очки сседлал с хрящеватого носа, из газетного разворота носяру ту выпростал, поглядел удивленно. Сперва туда, где на табуретках сидели разведенная Лешина мама с молодым своим другом, а потом туда, к внуку покорно оборотился. Встал, пошел, терпеливо, по-козлиному приговаривая: "Леша, Ле-ша, пойдем рыбку ловить".
– - "А как овить? а как овить?.."

А какая ты была в его зрелые годы? "1963.
– - Папа, ты скоро выйдешь гулять?
– - Да, только пол подмету и поем .
– - О, это много делов! Папа, купи мне гошок игушечный.
– - Их не делают.
– - Как не делают -- ведь Катя хочет покакать! И бъитвы игушечные не делают? И газеты? И выключатели?
– - Ешь скорей!
– Папа, у меня же живот наелся.
– - Ешь.
– А у меня там есть место в животике, ты не знаешь? Папа,

ты чего мне моковный сок не тъешь?
– - Потому что ты его не пьешь, вот я и обиделся: папе тяжело тереть.
– А я буду тебе помогать.
– - Как?
– -Я буду стоять и смотъеть.

Часто сочиняет: "Совсем ослик к мальчику пъеклонился. Однажды ослик ко мне подошел и меня нюхал. Тоже мне еще! А я его гладила".

Вот так, Лешенька, было. Внесла Тамара из сеней тарелки, достала хлеб, посмотрела на тебя, проглотила вздох -- на первое блюдо, и ушла за чайником.

– - Папа...
– - негромко, спокойно раздалось. Обернулся: такая ты тихая, бледная, грустная. Все утро.
– - Папа, посмотри, что у меня такое...-- (И упало оно, мое сердце, под ноги. По нему подошел к тебе, заметил то, что уже видел, да не хотел видеть -- смуглым пальцем щупала кос, щеку).
– - Вот...
– мизинцем осторожно потыкала в ноздрю, левую.

Неужели?!
– - раскаленно сверкнуло весеннее. То, что Лина мне привезла из Москвы: "Они мне сказали: еще бы немного, и это вылезло бы из носа". Присел у кроватки, пальцем тронул, наткнулся. На сосульку. Твердую, мокрую. Красным сосочком выглядывает.

– - Папа, что это? Шишка, да?
– - И вошедшей Тамаре: -- Мама, это шишка?
– - все толкала ее, трогала пальцем.

– - Да...
– - разогнулась Тамара. И вышла за мной: -- Надо уезжать. Ты возьмешь вещи... в чемодане. А мы потом приедем. И сразу же туда позвони.

– Сегодня воскресенье, завтра. Пойду к хозяину, скажу.

Да вот и сам он навстречу: "Здорово,

Саша. Покурим? А ты чего хмурый? Шли бы погулять, вон люди..." -- "Послушай, Коля, мы уезжаем. Совсем. Дочка у нас заболела. Наверно, в больницу придется. За нами еще восемьдесят пять рублей. И за клубнику два" -- "Да брось ты..." -- "Не брось... Вещи я пока оставляю. Денег у меня сейчас нет. Может, удастся холодильник продать, тогда отдам. И так тоже. Приеду, повешу объявление, а ты, если придут, покажешь его. Он почти новый".
– "М-да...
– - пробасил сочувственно.
– - Вон как вышло"

Чемодан уже вспрыгнул на табуретку в сенях, жадно раззявил свою бегемотью пасть. У него тоже судьба. Желтый, фибровый, он пришел к нам еще до тебя. Он и после, что тоже не диво, жизнь оседлую вел, антресольную, по командировкам не шастал. А на дачи брали. Сперва желтомордому, импортному, срамно ему было средь обшарпанных сотоварищей, потом ничего, от такой жизни сам пооблез, поржавели и зубы никелированные. Вещи тоже, как люди: одних мы переживаем, другие нас. В сенях быстро перешушукались: "Не говорить, что едем?" -- "Пока нет".
– - "Ты вымой там все, приготовь".
– - "Хорошо, давай мне все, чтобы вам налегке. Может, и Лерочку нести придется".
– - "Мама..." -- "Иду-у!.." -- бодро. "Мама...-- одетая, ты лежала, облокотясь на нашем матрасе.-- Мы что, уезжаем?" -- "Лерочка, надо", -- выложил я. "В больницу?
– - горько выгнулись губы.
– - Не хочу-у...
– - головой замотала, забилась бессильно, -- не хочу, ма-мочка... папочка, не хочу уезжать с дачи", -- и текли на подушку слезы, прожигали ее. Кулачком колотила по подушке отчаянно.

"23 авг.63 г.Разговаривают соседи: -- Вы когда уезжаете с дачи, 31- го? А Лерка гордо: -- А мы тридцать седьмого!" . .

Равнодушно, молча встречала квартира. Лишь в десятом часу задребезжал телефон: "Саша...
– - почему-то из дальнего далека долетало, -- мы на Финляндском. Выходи к метро. Лерочка очень устала. Может, нести придется".

Вышли. Села ты на скамейку, сгорбясь, локти в колени. Бледно-синяя, с темными, как осенние тучи, подглазьями. И сейчас, всякий раз проходя мимо этой пустынной скамейки -- снег ли там или капли сочатся слезами, пыль сухая лежит на сухом, шелушится нестерто, -- я глаза твои вижу, такие печальные, обведенные черно. И такую усталость, недетскую муку. "Лерочка, папа тебя на руках понесет".
– - "Не хочу!" -- "Да я на закорках. И никто ничего не подумает -- (нечто вроде далекой улыбки прошло: бывало, любила так на мне ездить).-- Подсажу на спину, а ты знай погоняй: но!.. Добежим, не заметишь".

Тихо в доме, никто не звонит, видно, за лето телефон наш мохом порос, приржавел в чужой памяти.

– - Папа, вы меня сегодня...
– - губы привычно горько сыграли, -- не будете от... отправлять в больницу? А завтра?.. А вы со мной будете? Рыжка, наверно, выросла.
– - Нет, Лерочка, она уж, наверное, старая.
– - Старая Чернулька!
– - сердито отрезала.
– - А Рыжечка молодая. Мне дяденька говорил.

Пошел день, разрешили ложиться нам вечером. И настала минута -сказать. Плакала, но тихонько, сил не было. "В педиатрический? Мама, а девочки там знакомые будут?
– - сидела, по-старушечьи сгорбясь. Тамара осторожно натягивала чулки и рукой проводила по голени затаенно ласково. Обернулась ко мне -- взгляд горящий, рыдающий, опустила голову, нахлобучила темные волосы. Чтобы ты не увидела. "Мама, а какие девочки? Таня будет? Света?
– - Не дождавшись, сама же отрешенно ответила: -- Света поправилась... все поправились...--- помолчала.
– - Мама, а Андрюша, правда, не умер? Правда, что его увезли?" -- "Увезли... правда", -- сказал я. И ведь правда: в гробу.