Сегодня и завтра, и в день моей смерти
Шрифт:
Подошел к тебе, присел на диван: не понравилось что-то мне. Руку взял, нашел пульс. Что такое? Тук, тук, тук... пропуск. Тук, тук, тук... пропуск. Опустил руку. Упала. Пальцы, чуть согнувшись, свободно легли. Что же это? Сердце? И опять взял руку: тук, тук... тук, тук... такой страшный пропуск. Прошел в маленькую комнату, прикрыл дверь, тихо в трубку: "Анна Львовна, что-то сердце у Лерочки... как-то странно. С перебоями".
– - "Может, от укола? Спит?" -- "Да. И дышит плохо. Ну, я пойду".
– - "Звоните". Сел, руку взял. Тук, тук... тук, тук... Чаще пропуски. Тамару? Нет, не буду, жалко будить. И
– - Лерочка... доченька...
– - передвинул подушку, приподнял.Доченька!..
– - "Худо, худо! Тамару? Это от того, понтапона, вот и давай снотворное".
– - Доченька, тебе плохо? Тамара...Доченька! Давай сядем.
И в последний раз приоткрылся, как мог, еле-еле, глазик, заволакиваемый, и не боль, не мука, что будят -- мольба, предсмертная и безмолвная: ПАПА!.. ПАПА!.. ПОМОГИ!!!
– - Доченька... Лерочка!! Ну, давай, давай сядем...
– - "Нет, нет, это что-то... хрипит... боже мой".
– - Тамара... Тамара!..
Да?...что?
– - села.
Что-то плохо... дышит...
Я держал тебя, но все хуже, хуже -- быстро, сразу. И валилась, обмякнув.
– - Поставим!..--вскрикнула.
– - Лерочка?.. До-оченька!..
Подняли. И упали на мамины руки твои острые плечи, и ручонки повисли.
– - Положим!.. кислород!.. помоги... держи... Лерочка? Лерочка?! Надо ротик открыть!.. Диван к свету... на середину...
Торопливой рукой Тамары надписано над аршинными буквами: "Окт. 66. Леркино объявление:
ХОДО
НЕТ
НА ДЕВА
Н"
Передвинул. Стал искать... там, во рту... что мешало.
Дави!.. дави же!..
– - и сама рукой к кислородной подушке.
Пульс...
– - бросил подушку, взял ручонку, падающую.
– - Нет... кажется...
– - наклонился ухом к груди.
Бьется?
Да... и нет... нет...
Но дышит...
Раз... другой... Встали. Молча. Над тобой. Поглядели: вот оно, то, чего жаждали. И не помню, сколько стояли, но знаю, что пошел я звонить.
"Анна Львовна, Лерочка умерла... умирает".
– - "Так умерла или умирает?" -- так она и осталась во мне эта странная, спокойно логичная фраза. "Кажется, умерла". Вернулся, упал на колени, ухом -- к груди. И словно услышал: тук... тук...тук. Все. Поднялся. Машинально взглянул на часы.
Двадцать два часа десять минут. Двадцать третьего сентября. И вот это число, эти стрелки, их положение, до сих пор помню, чувствую каждый день, дважды в день, утром и вечером. "Надо... этим звонить", -- набрал номер. И мгновенно примчались. Тот же врач. Что укол делал -- час назад. Наклонился. Положил руку на лоб, приоткрыл веко.
– -М-да... все...
– - разогнулся.
– -Умерла?
– - оба.
– -Да.
Но ведь... еще теплая...
Это не скоро... часа два.
Мы остались одни. И, как прежде, тебя обцеловывая, раньше всех всегда чувствовала страшный подземный огонь смерти -- так сейчас, наклонясь и припав губами, сказала твоя мама: "Остывает... эта..." Да, то чужое, что жгло, убивало -- холодело быстрее тебя, твоего, еще твоего тела. И опять -сразу же -- неизбежно вставала череда наших дел: "Надо мыть ванну". Чтоб тебя. И звонить. Анне Львовне. А она по собственной воле --
Мыл я ванну. Чтоб в последний раз тебя искупать. Нет, обмыть. Мыл я ванну, и текло соленое, мешаясь со щелоком. Если были счастливейшие минуты (после утренних, когда просыпалась) -- это те, что во время купания. Эх, да что там -- те ли, эти ли -- разве мало их было. Я всегда один тебя нес. А теперь и вдвоем трудно было Мы обмыли тебя. Мы одели тебя. В нашей маленькой, в вашей спаленной комнате, стол расставил целых шесть ног, раскинутый вдлинь. Бело застланный. Жестко застланный. С плоской чистой подушечкой -- твоею младенческой. Нарядили тебя в лучшее платье, выходное, бирюзовое, газовое. В то, которое так просила весной, на май, принести в больницу. Руки сложили. Как прелестны они и сейчас -- эти пальчики. Даже темные синяки их не портят. Мы головку твою положили по-новому: набок, чтоб о н а не видна была тем, что придут. Ну, она -- что убила тебя. И ушло это сразу -- твой изувеченный лик. Все ушло, и вернулось родное, любимое личико. И ушастое, и губастое, и глазастое, но -- твое.
Рассветало. Мы входили по очереди. Чтоб с тобою наедине. Знали: сыплются, досыпаются, оползая, все быстрей, быстрей, последние наши песчинки. Доченька!., холодней всего, ледяней всего -- ты. И стола этого, полированного. И шкафа, и зеркала, бело ослепшего. Даже труб, железно холодных, вот этих, ледяней ты. Не скажу теперь: не уходи, доченька, оттуда не возвращаются!.. Не скажу теперь, нет -- ушла. Понял я, понял сразу же -ох, как правы были они!.. Анна Львовна, другие. Если б сделал я (разве не было времени, морфия?), если б сделал -- не жить бы мне, нет. А обречь тебя на мучения? Что же? Как же? Может, вы должны были это сделать? Не сказавши нам. Но простили б мы, поняли бы? Не знаю, не знаю.
В душном августе в той желтушной больнице, в те горящие дни, когда тлеть начинало безумие, когда легче стало тебе от народного средства на день, на два, и возрадовалась твоя глупая мама, -- ты, рисуя, играя, вдруг задумалась и спросила:
– - Мама, а я буду слышать на том свете, что вы говорите на этом, на вашем свете?
Доченька, слышишь ли ты свою маму?
– - Птичка моя маленькая, нахохленная. Как она садилась и глазиком своим... единственным заглядывала в боксы. Что там делается. Что она видела? Двери эти и потолки... И этих, которые с иглами... с капельницами. Доченька!., как она кулачками по голове себя била в последний день, как мучилась. И не жаловалась. Только слезы искала ручонкой у меня... что жалею... что плачу. Как сидели мы с ней у окошка и спрашивала: а где же собачки?
И когда дожди льют иль седыми космами несется метель:
– - Это души умершие мечутся. И где-то, где-то Гуленька среди них. Саша, ну, влюбись ты в кого-нибудь, освободи ты меня! Я не буду сердиться, нет, нет! Ну, пусти меня к Лерочке. Даже хоронить тебе меня не придется: я сама вырою яму и лягу с ней. Может, я еще с ней увижусь, может, я ей нужна, а я еще здесь.
Слышишь ли, доченька?
– - Ну, почему ее забрали? Такую маленькую, с такими глазами ясными, с таким голосочком. За что, за что? Ну, что тебе не жилось в этой квартире? Там, в той вонючей дыре, щебетала, смеялась, а здесь... Доченька, ну, почему ты так нас обидела? Для чего здесь оставила? На кого?