Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Черкасский Михаил Иосифович

– - Молодая она у нас, я скажу, -- санитар потянулся к глазку: -- Нинка, черт, аккуратнее! Что ты... не дрова везешь.

Ветер, дождь, тьма -- хорошо! Въехали, встали. "Я возьму...-- протянул к тебе руки и -- Тамаре: -- Ты лифт. Спасибо вам, спасибо!.." -- кивал санитарам, которые, молча понурясь, не торопились уехать, глядели на нас. В лифте так развернулся, чтоб была ты спиной к зеркалу. Мать без слов озабоченно распахнула дверь. Вот и дома мы, Лерочка, дома. И, ополоснув руки (все же!) кинулась мама укладывать, раздевать. А моя -- прощаться. Первый раз после лета увидала тебя. Но -- характер -- ничего на ее лице от твоего не отразилось.

И пошла наша первая домашняя ночь. И, должно быть, поэтому тоже спал. Вприсядку, урывками.

Караулил. И осталось мне болью укорной такое: среди ночи, откинув с груди одеяло, рвешь с себя ослабевшими пальцами тугую пижаму. Душно -- ведь телом дышала больше, чем... Распахнул балконную дверь -- полилось, полегчало. И уже не ложился. Утром подозвала меня, начала водить на ладони:

П-о-ч-е-м-у з-е-р-к...

– - Зеркало, доченька? Замазано? Протекло с потолка, а я не успел вымыть.

Подняла к нему глазик. Ничего не сказала: чист он был -- простыня простыней. А Тамара ходила по квартире и накалялась: "Грязь!.. Неужели нельзя было убрать?" -- "Я убирал".
– - "А это?.. А это?.. " -- остервенело мыла, терла,

скребла. Горько стало, обидно, но молчал, понимая: так всегда у нее прорывалось отчаяние -- ухватиться с ненавистью за что-то хозяйственное. Вот на днях рассказала: "Ты и не знаешь, сколько я там головой билась". Ну, так это, если не видит никто. И, когда поутихло немножко, подошла, ткнулась в плечо, заплакала:

– - Прости меня, папочка... Иду-у, доченька!..
– - на стук в стену, отделявшую кухню от вашей спаленки. Теперь только так говорим.
– - Саша, Лерочка хочет в большую комнату.-- Взглянула: можно ли? Что ж, зеркал там нет, стекла книжных шкафчиков в стороне.
– - Ну, вот здесь доченьке будет хорошо. Окно откроем. Что? Напиши. Шкафчик? Да, шкафчик твой.

Не сердись. Открыть? Сейчас, сейчас.

Пошла, стиснув зубы. И взглянули они на тебя со всех полок -- книжки, куклы, учебники, счетные палочки, обезьянки, рыжий лис, три цыпленка на жердочке, пушистых, раскрывших красные клювики. Так глядели вы друг на друга. Безучастно они, горько-горько, прощально ты. "Что, доченька? Закрыть? Закрой, папочка".

Наверно, впервые в тот день, 22 сентября, а потом все больнее чувствовал, а, почувствовав, понял: через все он проходит, человек, должен пройти. Пока сам не провалится. На сегодня ему уготовано это. И пройдет. Если ж нет меж стеснившихся скал ни тропки, ни лаза -- на четвереньках, ползком, но пройдет. Только надо стерпеть. Вот когда хорошо, не замечаешь -несет. И уже проходя через что-то, знал, что завтра пройдем сквозь другое, а спустя день -- через третье. Знал: не станет тебя, и на этом не кончится. Надо гроб. Документы. Место. Могилу. Везти. Зарывать. Возвращаться. А потом... а потом было пусто и голо. Как на белом листе. На котором все равно нарисуется что-то.

Мы стояли на кухне, и вдруг... звук какой-то, знакомый до дрожи и дикий -- ножонки по полу... Тамара метнулась и в дверях:

– - Лера!!!
– - (у окна, возле кресла... стояла).
– - Лерочка!
– подхватила.
– - Что ты, доченька?! Больно? Саша, скорей!..

По дивану металась. Анальгин... вода, шприц для питья. Подал, выдернул шнур, перенес телефон в спальню, чтоб не слышала (не забыл это сделать), позвонил в неотложку. Как же больно тебе, если силы нашлись встать, пройти, не упасть. Что же делать? Тянем, тянем, и вот, начинается. "Звоните в детскую поликлинику, -- сказали из неотложки.
– - Мы только вечером. Туда, туда.
– - И оттуда ответили: -- Хорошо, ждите. Я сейчас же доложу врачу. Ах, вот, мне подсказывают: уже знают. Нам звонили из вашей больницы. У нас все будет наготове". Сообщили, побеспокоились. Или так положено?

– - Ну, вот, Лерочке легче, да, доченька? Гуленька ты моя, ну, зачем же ты встала? Постучала бы в стенку -- я бы прибежала. Не будем укол делать, нет? Так прошло?

Да, прошло. Да, пришла медсестра. Постояла в передней: "Завтра врач к вам придет. Зачем? Ну, мало ли, так надо".

Утром неожиданно попросила

лимонаду. А в больницах ни разу, хотя так любила его. В этот день, двадцать третьего, мама спрашивала тебя: "Лерочка, ты не сердишься на нас с папой? Нет? Ни за что?" П-о-ч-е-м-у т-ы с-п... "Почему спрашиваю?" Потому что было: "Загубили вы меня". Я на кухне был, когда:

– - Саша...-- (Вздрогнул: снова тем взывающим голосом).-- Саша, я чистила Лерочке ротик, и ватка соскочила с палочки... не могу найти.

Не глядел я туда с самого лета, боялся. А тут... нет, не дай бог никому никогда увидеть такое! Не открыть тебе было уж рта. Лишь немножко. И увидел: только сбоку была еще узкая щелочка. Как в стене, бугристой, изъеденной. Еще день, два, и задушит. На глазах. Если же туда, в щелочку, попадет этот ватный комочек... "Ну, что?.. Нет?.." -- "Не вижу..." -- "Как же быть? Лерочка, тебе не мешает? Нет?.." И оставили мы тебя. Чтоб не мучить. А потом, на кухне:

– - Если не сделаем, то...
– - Морфий?
– - взглянула Тамара.
– - Нет. Цикуту. Сократ... корень...

Лишь позднее прочел у Платона, что совсем не корень давали они, но отвар из листьев, стеблей. И отнюдь не мучительная, но охлаждающая (начиная от ног) приходила она.

– - В Разливе есть. Там, где жили. Мы с Гуленькой все ее вырывали. Чтобы дети...
– - опустила глаза.

Знаю. И на островке.

Дождик только...
– - взглянула в окно. Он с утра сеялся.
– - Что ты наденешь, сапог нет.

Ботинки. А как дать?

Натрем... на терке. И -- сок.

Я попробую на себе.

Ты совсем спятил! Ну, попробуешь, и что?

Не знаю... немножко... А если?..

– - Если -- тогда вообще нечего. Сколько детей травится...только погрызут.

Да, там, на Серафимовском кладбище, три могилки. Трех мальчиков. От нее, от цикуты. Так их вместе и положили.

– - Надо ехать. Стемнеет...
– - встал.

Мы похоронили тебя по-интеллигентски. Не голосили, не рвали волосы, не посыпали головы пеплом. Утром позвонила Лина: "Ну, как?" - еще что-то недожеванное дотаивало в ее горячем рту: как всегда на бегу. "Лерочка умерла". Позже скажет, что ее поразило, как спокойно сказал. И добавил: "Никому не говори". Не хотел я, чтоб знали. Не хотел, чтобы видели. Не хотел никого приглашать. Только мы, Анна Львовна да мать. Только. Но и здесь неуклонно, неумолимо заставляли пройти нас, как всех. Снова брали тебя на учет, крепко-накрепко, чтобы вычеркнуть навсегда. И частенько меня подмывало аукнуться в адресный стол. "Как фамилия?" -- "Ваеия Лобанова Алесановна".
– "Год рождения? Где родилась? Нет, такая не проживает".

Нет, нельзя отказать даже тем, кто б и рад отказаться, да не скажет ни нам, ни себе. Все за нас друзья сделали. Чтобы нам с тобой напоследок побыть. Еще день. Еще ночь. Последняя ночь. Еще с тобой и уже...

Утром, в десять, встречали гостей. Никогда их не было столько. Если, брякнув, срывали с этажа лифт, мог загадывать хоть на жизнь, что из всех семи этажей изберет он наш, пятый. Я встречал их на лестнице, и лицо было -само благолепие, сама благодарность. Даже некоторым из них улыбался, просил извинения, что пришлось вот приехать. Хоть совсем не просили. И когда подвели нам оседланные автобусы, целых два, и когда наши двери, прощаясь с тобой, широко распахнули руки, и когда понуро толпясь, двинулись провожающие, и когда поплыл на руках гроб, -- уже не боялся, что кто-то увидит. Только где-то в сторонке, прислонясь к стене, молча, печально глядела на нас эта мысль. А другая отплясывала: вот уносим, уходим, и люди, люди вот эти, чужие и близкие, и те, что там где-то увидят нас, -- все уйдут, все, мы -- останемся. С пустотой. И кому это надо было -- увидели. Потому что когда сердобольная бабушка из родительского комитета принесла в день похорон вашу классную фотографию и никого не застала -- ей сказали. Про все. И про то, от чего: "Белокровие". Вам всегда виднее, соседи.