Секретарь его превосходительства
Шрифт:
– Нет, это что-то такое… не то! – говорил он мне вполголоса. – Вот Поппера [9] сочинения – это я понимаю, это музыка!..
Он слышал где-то в концерте какое-то сочинение Поппера и очень ценил его.
– Браво, браво, Сереженька! Позвольте вас расцеловать! Ах, какой вы талант! – восторженно кричал Николай Алексеевич, оживленный, наэлектризованный.
– С удовольствием! – ответил молодой человек, и они поцеловались. Федор Михайлович смотрел на своего редкого гостя и качал головой.
9
ПопперДавид (1843–1913) –
– Знаете что, – тихо говорил он Антону Петровичу и мне, – он дурно кончит… Ведь это нерв, прямо-таки обнаженный нерв! Посмотрите, что с ним делается! Грустная музыка – он плачет, веселая – он уже смеется; он совсем не владеет собой!..
Между тем Николай Алексеевич стоял у фортепьяно и в самых изысканных выражениях обращался к Лизавете Федоровне.
– Я имел удовольствие слышать ваше превосходное пение полгода тому назад и помню, что оно доставило мне высокое наслаждение! – говорил он, нагибаясь слегка вперед. – Я надеюсь, что и на этот раз вы не решитесь лишить меня удовольствия, которое, к моему глубокому сожалению, так редко выпадает на мою долю!..
Лизавета Федоровна хохотала.
– Боже, как длинно и красиво! Сказали бы просто: спойте!.. и я спела бы!..
– Ну, просто: спойте!
– Извольте!..
Она ударила по клавишам и запела. Это была песенка Кармен о любви. Николай Алексеевич отошел и сел на свое прежнее место. Он слушал и не спускал с нее глаз.
Он не считал ее красивой, по она была стройна, изящна и мила с своим детским личиком, с золотистыми локонами, с веселыми, ясными и добрыми глазками. Что-то притягивало его к ней, а в ее небольшом, но чистом и свежем голосе, в ее манере петь просто, толково и скромно было для него что-то неотразимо-влекущее. И когда она кончила, ему тоже хотелось сказать: "О, как мне хочется расцеловать вас!", но он вместо этого сказал:
– Merci! Божественно! Неподражаемо!
И чувствовал он, что сердце его усиленно бьется и как-то болезненно ноет. Поговорив еще без всякого интереса о чем-то минут десять, он стал прощаться. Это удивило всех. Было только около одиннадцати часов.
– Что с вами, голубчик? Мы еще закусим, поболтаем! – сказал ему Федор Михайлович.
– Нет, не могу! – промолвил Погонкин каким-то взволнованным, прерывистым голосом. – Я получил такую массу приятных и сильных впечатлений, что больше не в силах… У меня сердце разорвется!..
Федор Михайлович нежно обнял его за талию и прошелся с ним по комнате.
– Дорогой Николай Алексеевич! Я говорю вам как человек, проживший на свете около семидесяти лет, и как искренний друг ваш: бросьте вы это проклятое секретарство! Оно вас губит! Вы человек способный, живой, интеллигентный, симпатичный, и все это уходит на глупое и чужое дело! Бросьте, ей-богу, бросьте!..
Николай Алексеевич сочувственно пожал ему руку и стал прощаться со всеми. Я сказал, что поеду с ним, так как нам было по дороге. Он как-то нервно торопился, говорил неподходящие фразы, не попадал в рукава пальто и в калоши. Мы вышли на улицу.
– Ах! – воскликнул он, схватив почему-то мою руку и сильно тряся ее. – Все разумное, симпатичное и здоровое мне вредно! Вот голова кружится и сердце ноет. А долго ли я был в обществе живых людей? Каких-нибудь два часа, и это уже меня отравило!..
Мы сели в извозчичью пролетку. Он продолжал:
– Вот Федор Михайлович говорит: бросьте! А я не могу!..
– Почему же? – спросил я.
Он промолчал и долго молчал, а затем сам уже начал пониженным голосом:
– Нет, не могу! Двенадцать лет тому назад я поступил на службу. Не для пользы же родины я это сделал! ибо моя служгба никакой пользы родине принести не может. Служба бумажная! Служба входящих
Когда мы подъезжали к его квартире, он сказал:
– Но какая прелесть эти Здыбаевские! Что за восхитительное существо Лизавета Федоровна!
– Вот бы вам жениться на ней! Она бы вас переделала! – сказал я почти машинально, не подумавши.
Мой патрон вдруг сильно заерзал на месте и в то же время рассмеялся каким-то странным, неопределенным смехом. Мы остановились и вышли из экипажа.
– Слушайте, голубчик, зайдемте ко мне, поболтаем еще! – сказал он, взяв меня за руку и таща во двор. Я согласился. Мы вошли в ворота, прошли длинный и широкий, хорошо вымощенный гладкими плитами первый двор и взобрались во второй этаж. На лестнице было тихо. Газовый рожок горел еще в ожидании господина управляющего.
– Я думаю, Иван Иваныч теперь закатился спать. Я рад, что и он отдохнет вечерок… Ведь, в сущности, это ломовая лошадь, которую я душу страшной поклажей…
Вот мы в кабинете. Николай Алексеевич остался в черном сюртуке и пригласил меня сесть. Сам же он не садился, а нервными шагами с взволнованным лицом стал ходить по комнате.
– Да, сознайтесь, Владимир Сергеич, сознайтесь… Такая девица, как Лизавета Федоровна, могла бы составить счастье любого человека… Сознайтесь!
– В том числе и ваше?
Он опять рассмеялся, как на улице.
– Мое… Мое счастье!.. Что же, от счастья никто не отказывается… Знаете ли что? Я сегодня ничего не могу держать в душе, я вам все скажу…
Но тут он остановился и вздрогнул, потому что в передней раздался звонок.
– Какого это дьявола несет в двенадцать часов ночи?.. Если это Иван Иваныч с каким-нибудь делом, я его убью!..
Через минуту Иван Иваныч стоял перед ним.
– Вы, вероятно, пришли узнать, как мое здоровье? – ядовито спросил его Николай Алексеевич. – Благодарю вас, очень хорошо!..
– Нет, не в том-с, Николай Алексеич!
– Ну, уж конечно, тараканщнк приходил, а?
– Нет, хуже-с…
– Хуже?
– Гораздо хуже!.. Как только вы ушли, сию минуту телефон зазвонил, да как! Я думал, что треснет… Подбегаю: кто там? "Дома Николай Алексеевич?" Кто такой? Нету дома!.. А оказывается, что это его превосходительство, Константин Александрита.
На лице Николая Алексеевича появилась кислая мина крайнего недовольства.
– Через полчаса опять и уже сердитым голосом: "Дома?" Нету! А потом и курьера с письмом прислали. Вот-с!..