Секретарь его превосходительства

Потапенко Игнатий Николаевич

VII

Я пришел вместе с Рапидовым в одиннадцать часов. Медицинский студент и ветеринар были уже в канцелярии, а барышня возилась около книжного шкапа в гостиной. Минут через десять пришел консерватор, начал шутить, и все смеялись. Недоставало только Сереженьки. Он не пришел и в двенадцать часов. Это меня удивило. Когда к нам забежал Иван Иваныч, я спросил у него:

– Сергей Федорыч не приходил еще?

– Не приходил! – ответил тот необычайно мрачным и даже почти сердитым голосом. Тут я обратил внимание на его внешний

вид. Волосы у него были растрепаны, лицо помятое, глаза красные.

– А есть кто-нибудь у Николая Алексеевича?

– Никого нет! – такимжерешительным тоном ответил он мне, взял какую-то бумажку и исчез.

"Тут что-то есть, – подумал я, – Иван Иваныч – верное отражение Николая Алексеевича". Я зашел в кабинет.

Николай Алексеевич сидел в своем дубовом кресле и, облокотившись обоими локтями на стол, по-видимому, был углублен в работу. Я нечаянно стукнул дверью, и вдруг он поднял голову и подскочил на месте.

– Ах! – нервным голосом произнес он, весь вздрогнув, как человек, внезапно разбуженный по первому сну, Лицо у него было синевато-желтое и злое. Глаза как-то уменьшились и ушли в глубь орбит. Лоб был обвязан мокрым полотенцем, и в комнате пахло уксусом. – Точно нельзя не стучать!..

– Извините, – сказал я, совершенно подавленный этим необъяснимым приемом, – Вы не знаете, отчего это до сих пор нет Сереженьки?

Он опять вздрогнул, и рот его скосился в неприятную мину.

– Почем я могу знать побуждения Сергея Федорыча? – злобно произнес он.

Производство Сереженьки в Сергея Федорыча было для меня обстоятельством еще более значительным, чем тон речи и цвет лица Николая Алексеевича. Я сейчас же понял, что в сфере его отношений к Здыбаевским что-то произошло и что Сереженька больше сюда не придет.

Я взглянул на Николая Алексеевича. Он опять твердо облокотился на стол обеими руками и, уложив голову на ладони, весь ушел в лежавшую перед ним бумагу. Я понял это так, что мне надо уходить, и направился к двери.

Но в тот момент, когда я взялся за ручку двери, меня поразил и даже испугал странный звук – словно что-то довольно громоздкое со всего размаха полетело в угол. Я оглянулся и увидел, что толстое "дело", сию минуту лежавшее перед Погонкиным, действительно лежало уже в углу и как-то жалостно корчилось, точно и в самом деле было ушиблено; сам же Николай Алексеевич откинулся на спинку кресла, сильно закинул голову назад, крепко зажмурил глаза и прижал правую руку к сердцу.

– Что с вами? – осторожно спросил я, подойдя к столу.

Он раскрыл глаза и выпрямился.

– Ничего… Чепуха какая-то!.. Чепуха, чепуха и чепуха!.. Зачем и почему и для какой великой цели – неизвестно, совершенно неизвестно!.. А главное – сердце болит, сердце, Владимир Сергеич, не выдуманное, а настоящее, физиологическое сердце!.. Да-е!.. И я умру от сердца! Вот увидите! Оно лопнет, оно должно лопнуть, оно непременно, непременно лопнет!..

– Что за пессимистическое настроение!

– Нет, вовсе не пессимистическое и не настроение, а факты, таковы факты! – Он встал и начал ходить

по комнате. – Что же в самом деле приятного в зкизни? Что в ней такого, что могло бы меня особенно привязать к ней? Ничего-с! Умственная жизнь? Она доступна только богачам, а у таких людей, как я, вся жизнь идет на добывание средств. Женщины? Пускай они морочат голову кому хотят, только не мне… Я не из тех, что способны убивать время на созерцание их прекрасных, но лицемерных глаз…

– Вы еще вчера были другого мнения о женщинах, или, по крайней мере, об одной из них…

– Не знаю-с… Не думаю-с! – с едкой экспрессией перебил он меня. Он перестал ходить, сел на диван и опять приложил руку к сердцу. Я посоветовал ему позвать доктора.

– Ха!.. Удивляюсь! Какой доктор может вылечить меня от моей жизни, от моих обстоятельств?

– Вы сами навязали себе эти обстоятельства. Вы могли бы обойтись без них…

– Очень может быть… У всякого свое мнение, и каждый имеет право свободно высказывать его и жить по нем. Я это и делаю…

Разговор в таком тоне не доставлял мне удовольствия, и я воспользовался первым поводом уйти, оставив Николая Алексеевича с рукой, приложенной к сердцу, и о закрытыми глазами.

Сереженька не пришел. Вечером я был у них. Я нашел всех в угнетенном настроении. Молодой человек валялся на диване в своей комнате, в которой было почти темно.

– Отчего вы не велите зажечь лампу? – спросил я.

– Не стоит! – мрачно ответил Сереженька.

– А почему вы не пришли сегодня к Погонкину?

– По весьма дурацкой причине.

– А именно?

– А именно – не скажу, ибо не уверен, что это не тайна. Нынче у нас что ни шаг, то тайна. Подите к папочке, он вам расскажет.

Сергей Федорыч, кажется, первый раз в жизни был в таком настроении. Обыкновенно он бывал весел, добродушен, остроумен и смешлив, никогда не злился и не дулся. Я прошел в кабинет. Старик Здыбаевский сидел за письменным столом и с сосредоточенным видом медленно разрезал и перелистывал страницы "Русской старины".

– А! Садитесь, голубчик, садитесь… Что нового?

– Новое-то у вас, – заметил я, – Николай Алексеевич в небывалом настроении, у вас здесь какое-то мрачное затишье, и мне кажется, что между тем и другим есть тесная связь…

– К сожалению, есть!.. Да, представьте, голубчик, есть… – промолвил Федор Михайлович, отодвигая от себя книгу. – Ужасно мне это больно, – продолжал он, помолчав, – но, право же, я тут ни при чем и поправить дела не могу… Не могу!..

Он опять помолчал. По-видимому, ему было не легко изложить самое дело.

– Николай Алексеевич человек хороший, – снова заговорил старик, – я уважаю его. Умный, сердечный… Но это проклятое секретарство сводит всего его на нуль. Ну, а все-таки я его уважаю, да и мои тоже уважают его – и Сергей, и Лиза. Но одного этого мало, нужно кое-что другое. Он как-то это внезапно, неожиданно вдруг налетел и сделал Лизе предложение, а она отказала… Вот и все. Я, разумеется, ничего не могу поделать. Но вы не поверите, как мне горько… А что, скажите, как он?