Секретная информация (сборник)
Шрифт:
Второй эсэсовец неподвижно наклонился над ящиком с медицинскими инструментами. Словно обдумывал новую пытку.
Третий… третий эсэсовец двигался. Самый маленький, в фуражке с высокой тульей, он сохранял скучающее выражение лица во время всего допроса, но сам в процесс не включался.
Сейчас же на лице его появилась лёгкая заинтересованность.
Павел осторожно обвёл взглядом комнату: что в ней ещё изменилось? Это было единственное движение, не вызывающее боли. Поэтому если он тоже сохранил возможность перемещения, проверить другими способами не мог. Или
Павел напрягся, попробовал двинуть рукой… Странно, ничего не болит.
Но двигаться не получилось, лишь напряглись мышцы. А так хотелось вскочить! С маленьким гадёнышем он бы справился! Пистолет в кобуре – у тех двоих оружия не было, палачам не положено, – пятнадцать патронов… Многого бы, конечно, не сделал, но шороху навёл бы! С десяток гадов можно с собой забрать…
– Лежишь? – скрипучим голосом осведомился эсэсман.
Павел не ответил: вопрос был дурацким. И вдруг его словно вновь окатили ведром холодной воды: эсэсовец спрашивал по-русски! И не на ломаном, на котором обращался тот, толстый, а на чистейшем русском языке, первые звуки которого позволяют безошибочно определить соотечественника.
Власовец? А чего тогда молчал? Стоит ли вербовать так, через гестапо? Наш, разведчик? Фильмы, виденные в первые годы войны, наталкивали на подобную мысль. Но остановка времени?
В голове у Павла хороводом закружились мысли. Он увлекался фантастикой, читал Жюль Верна, Уэллса, Беляева. Кажется, у последнего, в цикле о профессоре Вернере, было что-то подобное. Может, писатель знал о ведущихся опытах, или догадывался?
Но почему на него, Павла, подействовало лишь частично, а на третьего… Кто он такой? Наш? А приборчик-замедлитель времени, в кармане? Или под фуражкой? Потому и тулья высокая…
– И долго собираешься лежать? – продолжал третий.
Нет, надо отвечать. Может, удастся что-то прояснить. Что же до остального… Язык дан человеку ещё и для того, чтобы скрывать правду.
– Есть предложения? – с трудом произнёс он.
– Есть, – эсэсовец присел на корточки. – Чего бы ты хотел сейчас больше всего?
– Свободы, – криво усмехнулся Павел.
– Это понятно, – поморщился эсэсовец. – А что ещё? Отомстить хочешь?
– Отомстить? – Павел обвёл взглядом помещение пыточной. – Конечно!
Он с ненавистью посмотрел на сидящего толстяка. А ещё считается, что толстые люди добрые.
– Что бы ты с ним сделал? – продолжал вкрадчиво допытываться третий. Но в голосе появились садистские нотки.
– Я бы ему… – Павел вытянул руку, словно охватывая голову толстяка – она точно поместилась между большим и указательным пальцами – и из оставшихся сил сжал.
И обомлел: голова смялась с легким писком, и по плечам чёрной униформы поползла бело-красная каша.
«Словно их флаг: чёрно-бело-красный», – успел подумать Павел. Ладонь ощущала липкое.
– Видишь, – третий наклонился сильнее, – ты можешь делать всё, что хочешь! А ну-ка, второго!
Павел, скорее по инерции, чем со зла – он был настолько поражен первым экспериментом, что хотелось сначала осмыслить произошедшее, а уж затем продолжать –
Палец, неимоверно удлинившись и утолщившись, легко проткнул грудную клетку, проделав в ней огромную дыру, из которой сразу потекла пузырящаяся кровавая жижа.
Ошеломление проходило. Появилось любопытство: что можно сделать ещё? И удовлетворение от совершенной мести. Лёгкое злорадство: как я их! Но совсем не такое, как от удачно выпущенной очереди. Сделанное, похоже, доставляло настоящее большое наслаждение…
Труп убитого эсэсовца продолжал стоять.
– Остановка времени, – пояснил третий очевидное. – Ну, как? Хочешь выйти отсюда? Хочешь истребить всех врагов?
Глаза Павла вспыхнули. Встать, выйти из застенков, пронестись по коридорам гестапо, сея смерть и разрушения, разя фашистов направо и налево голыми руками! Уничтожить змеиное гнездо! А потом, потом… Павел ясно представил себя на поле боя, одним мановением руки рассекающего танки, шлепком ладони сбивающего самолеты и сметающего с лица земли пехоту. Вместо черноты наступающих мундиров ровная белизна свежевыпавшего снега. Точно такого, какой был, когда его взяли…
– Кто ты? – прохрипел Павел.
Третий усмехнулся и снял фуражку. Маленькие рожки блеснули в тусклом свете лампы с жестяным абажуром.
– Разве ты не догадался? – спросил он. – Кто ещё может проделывать такие штуки? Продолжай представлять! Мне нравятся твои мысли! Ты далеко пойдёшь! Весь мир будет лежать у твоих ног!
Павел испугался. Ему вдруг вспомнилось всё, что рассказывала бабушка о кознях сатаны, и он торопливо зашептал:
– Отче наш, иже еси на небесех…
Дальше он не помнил.
Третий брезгливо поморщился:
– Оставь! У тебя всё равно ничего не выйдет. Ты ведь не крещён.
– Не крещён, – Павел автоматически кивнул.
– Впрочем, это не имеет значения, – продолжал третий. – Люди, когда перед ними встаёт призрак собственной выгоды, забывают и печально известные десять заповедей, и Спасителя, и, чего греха таить…
Он остановился и внимательно посмотрел на Павла.
– А я предлагаю тебе не призрак! Не мифическое увеличение числа нулей на банковском счету, и даже не реальное добавление сотен килограммов золота в сокровищницах. Я предлагаю настоящую власть! Не притворство лизоблюдов, только и ожидающих момента всадить нож в спину, а настоящую власть, подкреплённую настоящей силой. Власть над миром! Тысячелетнюю, миллионолетнюю! Вечную власть! – он распростёр руки в стороны, и словно тьма пошла от его рук.
Павел дёрнулся. Частичная свобода, позволившая поднять руку и расправиться с врагами, исчезла.
– И при этом ты останешься самим собой, – голос утратил металл, стал мягким, байковым, – Павлом Лопуховым, уроженцем деревни Соломенные Столбы, в которой по-прежнему ждёт девушка Настя… И ты сможешь каждый день навещать её… Причем этот день будет всегда одним и тем же, тем самым… Помнишь?
Павел застонал. Тот день… он помогал ему жить. И в окопах, и в концлагере, и в партизанском отряде. И здесь, в гестапо.