Секретный дьяк
Шрифт:
Что-то не понравилось ему в монахе. Встретить такого – плохая примета. И смотрит так, будто впрямь может не пустить в город.
– Шалят… – уклончиво ответил монах, и увидев, как рука Похабина легла на пищаль, успокоил: -Ты не бойся, человек божий, я плохого никому не делаю.
Иван усмехнулся:
– На что ружье монаху?
– У нас не смирно, – ответил монах так же уклончиво, переводя взгляд с господина Чепесюка на Ивана, а с Ивана на Похабина, а потом на гренадеров, идущих за повозками. Что-то прикинул про себя: – Бывает, что плохие люди нападают на проезжающих.
– А
– Это правда, – ответил монах. – Но лучше кого-нибудь застрелить, чем самому быть застреленным. – И, гикнув, лихо полетел на лошади в сторону виднеющихся вдали домиков.
Крестинин оглянулся на Похабина.
– Ишь, разросся Якуцк… – покачал головой Похабин. – Вон там ярманка. Так и называют – старое место… А там слобода торговых людей… А там, – указал он, – посад иноземного списка. Видишь, на стене стоит солдат с алебардой, и пушечка у его ног раскорячилась, как лягушка. Все как у людей. Немирные иноземцы на такой город не нападут, заробеют.
Крестинин прислушивался, как в полусне.
Не верил никак: да неужто добрался до Якуцка?
Ведь и городом не считал Якуцк, считал – это не город, а так себе, точка на маппе. А тут стена, срубленная забором в лапу, и проезжая башня, над воротами которой чернеют старые образа. Совсем жилой, совсем большой город!… А я не умер, стучало в мозгу. А я не умер, не потерялся, не пропал, не убит зверем или человеком, не заблудился в Сибири…
А ведь как шли!
Было, возчики убегали, не выдержав трудов.
Было, проваливались зимой под лед, зимовали на заброшенных станках, питались замороженными в круги кислыми щами, тонули всем обозом на неизвестных бродах. Так далеко зашли, что вернуться обратно в Россию, о таком и подумать страшно. Теперь уже Санкт-Петербурх и Москва казались издали не городами с живыми людьми, а так, точками на маппе, а Якуцк наоборот приблизился, несет от него дымом, навозом.
И река.
Большая, как море. Приснится такая, не поверишь.
А еще гнус. Вьется с жадностью. У лошадей, отмахиваясь, скоро совсем хвосты отвинтятся. Не веря, спросил:
– Есть ли кабак в Якуцке?
– Будет тебе кабак, барин, – весело ответил Похабин. – Все будет. Раз дошел до Якуцка, теперь, наверное, голову теперь не пропьешь. Завтра пойдем в кабак.
– Зачем завтра? – потребовал Иван. – Прямо сейчас.
– А постой? А обоз? А квартиры?
– Паламошный займется. Веди!
Похабин, подумав, кивнул:
– Ладно. Идем. Только помни, как говорили в дороге.
– Это о чем?
– Да о шепелявом.
2
С того и началось.
Город оказался не на самой реке, а примерно в версте, наверное, боялись разливов. Узкая улица тянулась, выставляя напоказ глухие заборы из тяжелых лиственничных бревен, за которыми, как в отдельных острожках, прятались в деревянных домах живые люди. На воротах крепкие запоры. Похабин обьяснил: а как не запираться? Бывает, что голытьба гуляет. В Якуцк ведь всякий бежит – кто от плети боярской, кто от каторжного клейма, кто от насильственного царского брадобрития. Указ ведь каков? Бородачам, сидящим
Долго шли вдоль заборов.
Дома выходили на улицу, в основном, торцами, отсвечивали в мелких окошечках слюдяные пластины, некоторые окошечки вообще были закрыты ставнями. Похабин всех знал. Смело указывал, где кто живет.
– Вон там, – указывал, – живет стрелец Долгий, зовут Сенька. Раньше всегда ходил в оленьем колпаке и в нагольном полушубке. Никогда не снимал с себя тот колпак… А вон там, – смело указывал, – изба сына боярского Курбата Иванова. Он раньше любил носить вязаные шарфы… А вон, – опять указывал, – живет пеший казак Второв, очень пучеглазый. Раньше умел гнать тайком крепкую водку. Так ее в Якуцке и называли – пучеглазовка. Даже, наверное, не надо объяснять, почему… А дальше дом крепкого посадского человека Ярыгина. С ним, с Ярыгиным, служил на Камчатке.
– Ты? – быстро спросил Иван.
– Я.
– Покажешь Ярыгина. Поговорю с ним.
– Он уже стар, барин.
– С таким особенно надо говорить.
– А вон там, – никак не мог остановиться Похабин, – изба конного казака Волотьки Челышева. У него один глаз. Другой глаз выстрелили стрелой немирные коряки… А дальше, за Троицкую церкву, проживает, если живой, тюремный сторож Нехорошко… А в соседстве с ним голова якуцких конных казаков. Вот какие разные люди.
В распашном, потертом, помятом в дороге, но все же приталенном, все еще имеющем вид кафтане, правая пола заходила за левую, а по борту весело блестели посеребренные пуговки, Иван, ведомый Похабиным, поднялся на высокое деревянное крыльцо кабака. Сапоги от грязи пришлось очищать о специальный скребок. Оглядываясь на высокий забор, на котором сушилась сеть, сплетенная из конского волоса, Похабин объяснил:
– Тут всегда сидел Устинов… Имя забыл… Если не убили по пьяному делу, если сам не спился, значит, и сейчас сидит. Курит вино, веселит народ и всякое такое прочее. Правда, жадный. Его, Устинова, трясет от вида копейки. Так всегда и говорил, что, дескать, денежка к денежке набежит – вот тебе и копейка… Нет такого человека в Якуцке, который бы не заглянул в кабак Устинова. Ты, барин, спроси потом Устинова о своем маиоре. Если проходил маиор через Якуцк, обязательно отметился у Устинова.
– Спрошу, – сказал Иван, распахивая дверь и смутно волнуясь.
Не верилось, неужто впрямь после долгого перерыва спросит сейчас чашку крепкого? Три месяца не слышал даже запаха, проклятый Похабин завел в такие места, где о ржаном винце и не слышали. Зато вид у Ивана стал другой, сам чувствовал. Руки крепче, ноги не ныли. С ясной головой глядел на дикие степи и горы, тоже дикие, которые к полночи становились все выше и выше. Как ехали через Россию, ничего и не помнил, кроме ужасного похмелья, а здесь, в Сибири, проснешься, голова свежая, все впитывает, а вдали возвышается какая-нибудь величественная гора. Или река течет такой ширины, что и говорить вслух не надо – не поверят. Или звезды светятся над хвойными деревьями, столь яркие, что иголку можно в сене найти.