Секретный дьяк

Прашкевич Геннадий

– Какие люди? – возразил кабатчик понимающе. – Дикующие.

– И ты ходил на Камчатку? – спросил Иван.

– И я, – кивнул Устинов.

– Не встречал ли где маиора Саплина?

– Такого не помню.

– А может, – кровь уже горела в жилах Ивана. – Может, ты и прикащиков камчатских не знал?

– Бог с тобой, барин! О прикащиках говори с Похабиным. Он служил на Камчатке. – И обернулся к Похабину: – Искали тебя.

– Кто?

– Да так… Одни люди…

– Смотри, барин, – усмехнулся Похабин. – Всегда врут в кабаках.

– А и в храмах врут, – непонятно рассердился

кабатчик.

Слушая Устинова и Похабина, принимая винцо в себя, Иван смутно вспомнил, как в детстве, где-то здесь, под Якуцком, бегал к лиственнице. Черное дерево, ондушей одулы его зовут. Бежал до ближайшей ондуши, думал – от нее что-то откроется вдали… Сейчас вот один вид, а добежишь до ондуши – там откроется совсем другой… Добегал до ближней лиственницы-ондуши, а впереди почему-то ничего не менялось. Как видел увалы и синеву, так и за ондушей видел увалы и синеву…

Резнуло по сердцу: жил здесь маленький, сильно страдал от гнуса, дышал воздухом. Подумал, от того опечалясь: сегодня много выпью винца. И сладко засосало сердце, – не скоро, небось, придется теперь сидеть в кабаке. Если вообще придется… Так чего же не выпить? Ведь столько терпел. Если б не хорошие мужики в одной деревне, может, сбежал бы, дурак, от господина Чепесюка, ходил бы сейчас, одичав, босиком по дорогам…

Задумавшись, не заметил, как в кабак вошли трое, а за ними еще.

Сидел спиною к дверям, не обратил внимания.

Похабина узнали.

– Люди, – сказал Похабин, шумно поднимаясь над столом. – Не пугайтесь, люди, что хочу сказать вам! – И поднял руку: – Пришел со мной человек…

Иван оглянулся.

– Козырь! – изумленно выдохнул кто-то. И все уставились на Ивана, схватились за ножи. И глаза у всех стали нехорошие, как у мерзлой рыбы.

– Да вовсе нет! – поднял руку Похабин. – То не Козырь, то совсем другой Иван. Даже фамилия другая – Крестинин. Только похож на Козыря. А сам – государственный человек из Санкт-Петербурха, посылан в дальнюю дорогу государем.

– Да Козырь это! – крикнул кто-то. А кто-то попытался сзади ударить Ивана крынкой, стоявшей на стойке, правда, задел о притолоку – на Ивана посыпались коричневые черепки. Не оборачиваясь, сунул кулаком в чье-то разгоряченное, сразу отпрянувшее лицо.

– Ну, в точь Козырь! – дивились казаки разобравшись. Но шепотки так и плавали по темному теплому кабаку. «Он!… Он!… Да нет говорю…» И от шепотков грозных, темных, много чего обещающих, в Иване снова заиграл бес. Столько месяцев шел в Якуцк, скорбел в дороге, но ведь сам шел! И добрался сам до Якуцка. А его, смотри, принимают за кого-то… Вроде сам себе козырь, а все равно принимают за того, за другого Козыря… Обидно…

– Откушай, барин.

Сердито обернулся.

Кабатчик в косынке, завязанной на голове, смирно помаргивая, выставил на стол оловянное блюдо с мясом. Выпив, Иван занюхал. Не понравилось – мясо суховатое, с запахом. Сплюнул:

– Как собачина!

– Что продается на торгу, то ешь без исследования… – вспомнил кабатчик что-то из священного, но Иван больше прислушивался к шепоткам,

плавающим за его спиной. «Да голос-то!… Так ведь не шепелявит!… А шрам? Шрам был над бровью… Где шрам?…»

Поддаваясь лукавому, Иван медленно повернулся и в упор взглянул в зеленоватые глаза самого сердитого, самого растерянного казака. Потом так же медленно поднял чашку и выпил горячее винцо до самого донышка, ни на секунду не отводя глаз от глаз казака.

Тот сплюнул.

– Не заграждай рта у вола молотящего, – тоже вспомнил из священного Иван. И потребовал: – Устинов! Налей всем.

Кабатчик засуетился.

Похабин предусмотрительно сел рядом с Иваном, спиной в угол, чтобы видеть всех. В дверь заглядывали. «Мне продолжить ли?» – зачем-то спросил кабатчик. Может, боялся, что уйдет Иван, а с ним уйдет выручка. Иван кивнул, кабатчик кинулся к стойке.

– Не ты, значит? – выдохнул казак напротив.

– Не я.

– А кто?

Иван невежливо сплюнул.

Казак налился багровостью, но его, опять же, перехватили.

На столе незаметно возникла зеленая четверть. Принесли гуся – горячий, так и дышал испарениями черемши, чеснока дикого. Воспользовавшись этим, Похабин заявил:

– Говорят, кончили Козыря. Может, на дыбе в Санкт-Петербурхе.

– В первый ли раз?

Казаки зашумели.

Как же, кончишь такого! Козыря прикащик Атласов неделями держал в смыках, смеясь, колол палашом. Дикующие пускали в Козыря стрелы. Много раз жестоко дрался с разными казаками, получая увечья. Прикащик Петриловский сажал Козыря на железную чепь, как медведя, беспощадно мучил, а Козырю все нипочем! Только отдышится, и пошел дальше.

Качали головами, выпив.

Бог знает, качали головами. Бог, делает людей такими, какие они есть.

Дышали чесноком, придвигались ближе. Козыря, говорят, видели под Тобольском – людей грабил. Козыря, говорят, заточили в монастырской избе. Козырь, говорят, тайком ушел на Камчатку, ставить в глухом краю пустыню для страждущих казаков. Козырь, говорят, украл казну, вывез в Россию пожитки, награбленные у прикащиков. Известно, что у одного только убиенного прикащика Петра Чирикова хранилось на Камчатке восемьдесят сороков соболей и до пятисот красных лисиц.

– Врут, наверное…

Кто-то, входя в кабак, узнавал, пытался броситься на Крестинина, но теперь, разобравшись, защищал Ивана не только Похабин. Сами казаки защищали. Кабак или не кабак, это дело второе. Раз пришел к людям, сними шапку, потом хватайся за нож. А это, указывали на Ивана, т вовсе не Козырь. Не лайся волком, проверено. И остынь, остынь, это государев человек. А почему пьет? А почему не пить государеву человеку? Кто-то, войдя, сказал, что только что видел в съезжей у воеводы необычного приезжего. Видом квадратный, как чугунный, глаза тяжелые, и фамилия странная – господин Чепесюк. Этот господин Чепесюк такие показал в съезжей бумаги, что сам воевода незамедлительно и самолично приложил к ним печать города Якуцка, на которой орел держит в когтях соболя. А в бумагах, говорят, такие строгости, о каких в Якуцке никогда не слышали.