Секреты прессы при Гобачеве и Ельцине
Шрифт:
Трагическая участь романа века, каким поистине является „Жизнь и судьба“, стала не только личной трагедией автора. Прочитав „Жизнь и судьбу“ в октябре 1960 года, А.Твардовский был глубоко потрясен столь „необычным по силе искренности и правдивости произведением“. Он записал в дневнике: „Напечатать эту вещь (…) означало бы новый этап в литературе, возвращение ей подлинного значения правдивого свидетельства о жизни — означало бы огромный поворот во всей нашей зашедшей Бог весть в какие дебри лжи, условности и дубовой преднамеренности литературы. Но вряд ли это мыслимо“.
Наивно было бы сейчас гадать, как могла повлиять „Жизнь и судьба“ на развитие литературного процесса. Публикация этого произведения была абсолютно невозможной. Ведь „Жизнь и судьба“
„Это из тех книг, — писал Твардовский, — по прочтении которых чувствуешь день за днем, что что-то в тебе и с тобой совершилось серьезное, что это какой-то этап в развитии твоего сознания“. Но роман увидел свет на родине писателя лишь тогда, когда уже многое было открыто и пережито. Читатель восьмидесятых годов, впервые с ним знакомясь, не мог испытать того, что испытал Твардовский в шестидесятом году.
Значит ли это, что роман Гроссмана появился слишком поздно и для наших дней устарел? Конечно, нет! Есть книги-однодневки, книги, где отражена лишь злоба дня. Они перестают волновать последующие поколения, даже если написаны талантливо. И есть книги, созданные на века, ибо в них, наряду со злобой дня, звучат вневременные, общечеловеческие темы, живут созданные мастерами бессмертные типы. „Жизнь и судьба“ принадлежит к числу именно таких произведений искусства.
Размышляя о романе Гроссмана, нельзя забывать, когда, в каких условиях он рождался. Самое создание его явилось подвигом, совершить который мог лишь человек редкой духовной силы.
Когда думаешь о подвиге Гроссмана, невольно вспоминаешь подвиг Солженицына. Дело не в том, конечно, чей гений выше, чей подвиг значительнее. Гроссману не суждено было сыграть такую роль, которую играл и играет Солженицын в литературной и общественной жизни нашего времени. Оба писателя шли к правде разными путями. Но в чем-то их судьбы и творения перекликаются.
В те годы, когда Гроссман писал „Жизнь и судьбу“, „подпольный писатель“ Солженицын начал работать над романом „В круге первом“, создал повесть „Щ-54“ („Один день Ивана Денисовича“); в те же годы были задуманы „Раковый корпус“ и „Архипелаг ГУЛАГ“. И если вглядеться в создаваемое одновременно обоими писателями, поразит сходство мотивов, тем, трактовки явлений, при всем глубоком различии творческой индивидуальности, миросозерцания, общественного темперамента.
Жизнь и судьба обоих писателей сложилась по-разному. Солженицын, который в начале своей деятельности, будучи „подпольным писателем“, обрекал себя на „пожизненное молчание“, вскоре заговорил громовым голосом и услышан был во всем мире. Молчание на долгие годы и после смерти стало уделом Гроссмана. Но судьба его заставляет вспомнить слова Солженицына. В пору „подпольного писательства“ автор „Ивана Денисовича“ был убежден, что не он один работает в подполье. „Что десятков несколько нас таких — замкнутых упорных одиночек, рассыпанных по Руси, и каждый пишет по чести и совести то, что знает о нашем времени и что есть главная правда (…). А вот придет пора — и все мы разом выступим из глуби моря, как Тридцать Три богатыря, — и так восстановится великая наша литература“. Солженицын думал, однако, что „это лишь посмертный символ будет (…). Что это будут лишь наши книги, сохраненные верностью и хитростью друзей, а не сами мы, не наши тела: сами мы прежде того умрем“. К великому
Книги Гроссмана и Солженицына, Сахарова и Пастернака надо было изучать в советской школе. Но нам это пока не грозит, так как труды этих великих сынов нашего отечества недоступны народу так же, как и Библия. Последняя продается по цене не менее половины средней месячной пенсий. Такие же огромные деньги надо выкладывать на черном рынке за любой том вышепоименованных писателей. О Сахарове речь не идет — основные книги его жизни, в том числе и его изданные во всем мире мемуары, отдельными изданиями в СССР не выходили. Негласный запрет упоминать в советской прессе и на телевидении имя Андрея Дмитриевича Сахарова существовал в течение трехчетырех лет после освобождения в 1986 году этого Нобелевского лауреата из семилетней ссылки в Горьком. Только после смерти академика Сахарова в декабре 1989 года советские газеты оказались полны ссылок на его фамилию, но при жизни он ни разу не удостоился про странного интервью ни в советской официальной прессе, ни тем более на Центральном телевидении.
«Бумаги, знаете ли, нет», — отвечал бойкий советский правительственный чиновник любому журналисту, который в духе нашей гласности интересовался планами книгоиздания в СССР. Если уж очень припирало, чтобы сохранить лицо, власти решались на публикацию, но в сокращенном виде и малым тиражом. Например, в таком усеченном варианте в московском издательстве «Наука» начали в 1990 году выпуск в свет в СССР изданного за рубежом пятитомника «Очерки русской смуты» — записок русского генерала, одного из активнейших участников «белого движения» и гражданской войны в России Антона Ивановича Деникина.
История советского государства пока еще не издана в СССР — имеется в виду честно написанная история, без умышленных фальсификаций. А так, суррогатов хватает с избытком; каждый новый генеральный секретарь КПСС заказывал написание «новой истории» государства, под себя, так сказать. Первая историография второй мировой войны была создана, ну конечно же, для возвеличивания роли «гениального вождя и отца народов товарища Сталина». Вторая… послушаем лучше самого популярного польского фантаста и футуролога Станислава Лема («Литературная газета», 14.11.1990):
«В свое время, еще в 50-х годах, я подписался на Большую Советскую Энциклопедию. Когда пришел том на букву „Б“ со статьей „Берия“, поступило уведомление, чтобы я вырезал статью „Берия“ и вставил „Берингов пролив“. Я взял эту энциклопедию и отнес в антиквариат. Пусть издатели сами занимаются этой операцией с ножницами. Потом были изданы 6 томов „Великой Отечественной войны Советского Союза“. Ну, знаете эти сказки, которые там были про Хрущева… Взяв издание, я опять отправился к букинистам. На память оставив себе только 6-й том. Затем 12-томное издание о войне, где полководец — Брежнев.
Теперь я открываю для себя совершенно новую историю войны! Как у вас, так и у нас в ужасном положении находится учащаяся молодежь. Для нее не успевают написать и напечатать настоящие книги по истории».
К 50-летию Победы над гитлеровским фашизмом в СССР обещали издать очередную, теперь уже 10-томную историю войны. В этих томах, конечно же, не будет больше ориентации на полководческий гений Сталина, Хрущева, Брежнева. Но и толка тоже не будет, так как основная масса архивов в СССР попрежнему была засекречена и, соответственно, не отразилась бы в новом 10-томнике. Не случайно газета «Известия» (19.11.1990) предложила прекратить подготовку очередного (четвертого?) варианта переписывания истории Великой Отечественной войны; взамен начать публикацию для ученых неизвестных до сих пор документов того периода, а для молодежи, лишенной даже учебника истории (в 1989-90 годах на всей территории СССР были отменены в школах и вузах экзамены по истории СССР), написать и из дать пару-другую честных книг о второй мировой войне.