Селижаровский тракт
Шрифт:
Лежат они в воронке, правда небольшой, но все же скрывающей их... Тут бы и дождаться команды на отход, никуда не трогаться, благо связист с телефоном отстал, и не услышать ему сейчас помкомбатов голос - "продолжать наступление". Смотрит Коншин на часы - половина пятого... Неужто лишь полчаса прошло с того, как Шергин на поле вышел? Да, в четыре началось. Господи, полчаса только, а вроде бы жизнь целая прошла...
Видя, что противник залег, немцы огонь уменьшили: видно, боеприпасы экономят, зря не расходуют. Эх, пролежать бы здесь до самого приказа на отход. И к танку незачем
Значит, вторым заходом на поле вышел, ну и шум сразу, и "ура". Правда, недружное, слабенькое.
– Обождем своих, - говорит Рябиков.
Коншин соглашается и чуть высовывает голову посмотреть назад, на ребят.
Вторая рота за танком опять двинулась, а его взвод и третий и не шелохнулись, да и как поднимешься, когда немцы снова и бризантными, и минами, и пулеметами стали сечь...
Но команды "вперед", слышные позади, словно стегают Коншина по душе - надо подниматься. Если он не поднимется - рота не двинется, не стронут ее отделенные. Опять кидает взгляд назад Коншин - да, лежат люди... По тому, как жадно докуривает он цигарку, понимает Рябиков - сейчас вставать придется, и как-то померк взгляд... Досмаливает цигарку, поправляет ремень... Неохота смертная им обоим вылезать сейчас из этой воронки. И неизвестно, смог бы Коншин заставить себя, если бы не голос политрука сзади:
– Первая рота! Слушать мою команду! Вперед! Вперед!
Выходит, думает политрук, что погиб Коншин, раз берет роту на себя, а он здесь отлеживается... Что политрук решит? И то, что политрук, или помкомбата, или бойцы смогут подумать, что струсил он, толкает его, выбрасывает из уютной воронки, вырывая из груди отчаянный крик:
– Первая рота! Направление - подбитый танк! За мной! Вперед!
И не бежит Коншин, а стоит под пулями, пока не видит - поднимаются люди, делают рывок вперед, ну и он тогда... К танку, скорей к танку... Бежит, падает, поднимается, опять бежит...
– Давай, давай!
– кричит не переставая, машет левой рукой призывно.
– За мной, ребятки, за мной!
– пока не спотыкается о падающего ему под ноги Рябикова и, валясь кулем в снег, не слышит откуда-то, кажется ему, будто с неба, торжествующий голос: "Попался, рус... Сдавайся..." - и близкую дробь автомата, пули которого просвистывают над головой.
Отвалившись от Рябикова, жмется Коншин в умятый гусеничный танковый след, в который они упали, не понимая еще ничего, не соображая еще ничего, только видя побелевшее лицо Рябикова с вытаращенными глазами и чувствуя, как холодный липкий пот заливает тело.
– Немцы... Под танком... Я как увидел - вам под ноги, - шепчет Рябиков.
Начинает теперь понимать обстановку Коншин, и ужас, объявший его поначалу, сходит, потому как слышатся и крики, и стрельба, правда не густая, двигается, значит, рота, не одни они будут, подойдет подмога.
До танка метров сорок. Гранату, пожалуй, с лежачего положения не докинешь, голову не высунешь. Одно остается - дождаться роту, а пока вкопаться поглубже. Рябиков это уже сообразил,
Снег они наружу не выбрасывают, а сдвигают его поперед следа и довольно скоро до стерни доходят, тут и конец их окапыванию, мерзлую землю лопатки не берут, но уже достаточно скрыты они в этом следе хорошо...
Несколько раз, пока они копали и ненароком их туловища немного высовывались, немцы пускали короткие очереди, но больше не орали. Сколько их там может быть - двое, трое? Но наверняка окопчик у них там, под танком, придумали неплохо. Сверху махиной танка закрыты, от пуль окопчик спасает. Видно, сторожевой пост сюда выдвинули. И что было бы, если они этот танк обошли, - прямо в спины, с тыла начали бы немцы их обстреливать, ну и паника, конечно, в цепи вышла.
Теперь уже Коншин соображает, как этих немцев им прихватить, когда рота подойдет, но там, сзади, видимо, опять заминка - что-то не слышится никакого движения, а посмотреть не посмотришь...
– Как ты их заметил?
– спрашивает Коншин.
– Вы все время назад оборачивались, а мне почему-то к этому танку подбегать не хотелось. Словно чуял чего. Ну, и все время к нему приглядывался. И когда бежали, и когда залегли мы. А тут, смотрю, вроде автомат торчит из-под днища. Стрельнуть не успел, сразу вам под ноги.
– Зачем же они крикнули?
– вслух думает Коншин.
– Кто их знает? Может, забоялись, что в тыл им забежим?
– Они пристрелить нас могли запросто... Что-то непонятно.
Коншин вынимает "лимонку" и кладет около себя. Рябиков тоже.
– Как ребята к нам подойдут, будем бросать. Может, достанем.
– Попробуем.
Они уже очнулись и разговаривают спокойно; только жаль, высунуться нельзя - посмотреть, что сзади, а там чего-то затихло, никто команд никаких не кричит, только рвутся мины немецкие... Может, политрука ранило и некому людей поднять. Да, конечно, не надо было отрываться так далеко от роты, думает Коншин.
И тут вдруг сквозь грохот боя прорывается пронзительно:
– Отхо-о-од... Отхо-о-о-д...
У Коншина падает сердце, он всем нутром ощущает, как поворачивают назад бойцы, как ползут обратно, а может, кто и бежит, чтоб поскорей убраться с этого мертвого поля. У Рябикова опять глаза выпучились, заерзал всем телом, словно готовя его к рывку.
– Лежать!
– Коншин кладет руку на его плечо и прижимает к земле.
– Одни же останемся, командир... Совсем одни, - бормочет он.
– Лежать, - повторяет Коншин, еле сдерживая и себя, чтоб не подняться и не побежать назад.
А сзади: "Вторая рота - отход!" И это повторяется на разные голоса "отход, отход"... Коншину хочется закричать то же самое, вскочить и бежать, бежать изо всех сил назад, лишь бы не остаться им одним на этом поле, в сорока метрах от немцев...
– Что делать?
– шепчет Рябиков.
– Не знаю...
Коншин переворачивается на другой бок, и его плечо на секунду высовывается наружу, тут же автоматная очередь и тот же противный торжествующий голос: "Попался, рус, сдавайся".