Селижаровский тракт
Шрифт:
– Ротного ранило?
– спрашивает Коншин после некоторого молчания.
– Убило.
Подходит сержант, командир отделения. Он удивлен.
– Откуда, командир, мы думали...
– "Откуда", "откуда"!
– вступил Рябиков.
– Кабы вы поближе к нам были, могли бы немцев прихватить... А вы, как отход дали, сразу назад, не подумали, почему командир не отходит, почему нет его...
– Какие немцы?
– спрашивают, оживившись, бойцы.
– "Какие", "какие"! Под танком - немцы. Поняли? И держали нас дотемна. Как шевельнемся - так очередь над головой...
Рябиков
Там накурено, темно. Лейтенант сидит прямо на полу, прислонившись к стене, воротник шинели поднят, глаза на осунувшемся лице закрыты, в губах торчит потухший окурок.
– Товарищ лейтенант, - трогает его за плечо Коншин.
Тот открывает глаза, непонимающе смотрит, потом опять закрывает. Да, нелегко ему после такого, думает Коншин, но все же какое-то раздражение, даже злость входит в душу: наломал-таки дров лейтенант с этим "на пробу", и он, уже не церемонясь, встряхивает помкомбата.
Тот вздрагивает и просыпается окончательно.
– Коншин?
– не очень-то удивляется он.
Видно, после этого страшенного боя никому ни до чего... В живых остались и ладно, потом во всем разберемся...
Коншин рассказывает о случившемся.
– Значит, немцы под танком?
– спрашивает помкомбата и морщит лоб, что-то соображая.
Коншин догадывается, о чем тот думает: можно ли взять тех немцев ночью? И его охватывает опасение: не ему ли прикажут идти на это, а он так умучен, что только одно хочется - спать, спать и ни о чем не думать...
Помкомбата приказывает связисту соединить его с комбатом, и тот начинает крутить телефон: "Волга", "Волга"... Под эту "Волгу" Коншин, присев рядом со связистом, вдруг проваливается в сон, от которого через несколько секунд его отрывает оглушительный грохот артиллерийских залпов. Некоторое время огонь идет по тылам, а потом обрушивается на их местоположение...
Дрожит земля. Дрожит потолок землянки. Разрывы хлопают совсем близко, но самое страшное - сильнейший огонь по тылам. "Отрезают", - думают и помкомбата, и Коншин, иначе чем же объяснить эту канонаду позади?
И тут вваливается в землянку Рябиков.
– Бегут люди! Паника!
– выхрипывает он.
– Вроде танки немцы пускают.
Расстегивая на ходу кобуру, помкомбата выбирается из землянки, за ним Коншин.
Черными тенями мимо пробегают бойцы.
– Куда? Отставить!
– кричит помкомбата, стреляя в воздух из пистолета, но вдруг осекается - разрыв рядом освещает кошмарное: в нескольких шагах от землянки - стоит, пока еще стоит, покачиваясь, что-то непонятное, уже не похожее на человека, все разодранное спереди - грудь, живот, а вместо лица окровавленная маска. Коншин закрывает глаза, а когда открывает, видит обмякшего, осевшего лейтенанта.
А люди бегут... Кто-то уже кричит: "Отрезают!" - кто-то визжит: "Танки!"
И Коншин чувствует, как паника охватывает и его, как хочется ему тоже разорвать рот и, что-то крича, бежать и бежать из этого ада, чтобы и с ним не случилось того же, что с тем, у землянки... Видит, что и с помкомбата творится то же самое
Что случилось
– Какие танки? Кто видел танки? Назад! Нет никаких танков!
– кричит он. Всем занимать оборону! По своим местам! Где бронебойщики? Занять позиции!
За политруком идет с карабином какой-то старший лейтенант, видимо, артиллерист, который тоже кричит:
– Вот стоят мои пушки! Мы не пустим танки! Прекратить панику! Где помкомбат? Где командиры рот?
Народ понемногу успокаивается, хотя и рвутся вокруг мины, хотя и бухают сзади артиллерийские снаряды, хотя в редкие промежутки между разрывами слышится рокот танковых моторов.
– Вы помкомбат?
– подходит артиллерист к лейтенанту.
– Что же вы? Остановите людей! Организуйте оборону! Что с вами?
– Помкомбата вдруг сламывается, и его начинает тошнить.
– Вы кто?
– обращается старший лейтенант к Коншину.
– Коншин!
– восклицает политрук.
– Живой? Откуда? Это сержант Коншин, он принял первую роту.
– Так чего же вы? Тоже скисли! Мальчишки! Давайте организовывать оборону. Командуйте же, черт вас возьми! Это же ваши люди.
Коншин наконец очухивается. Спокойный и требовательный голос старшего лейтенанта, презрительное "мальчишки" заставляют его стронуться с места, и он мечется по роще, собирая бойцов и отделенных, направляя их к опушке в ненадежные снежные окопчики...
Обстрел начинает утихать. Не слышно и рева танковых моторов. Выходит, попугали их немцы только, показали, на что они способны, ну и кровушки пустили. К тем потерям, что при наступлении понесли, еще прибавилось. Сколько в батальоне осталось, придется завтра подсчитывать. И в наступившей тишине стоны раненых и жалобное: "Братцы, санитаров..."
Превозмогая неимоверную усталость, Коншин вместе с политруком еще долго ходят по леску, организуя вынос раненых... Коншин с удивлением отмечает, что нет уже в его сердце той щемящей жалости к ним, какую испытывал вначале, - вот как торопятся в тыл, вот как боятся, чтобы не добило...
– Ждите своей очереди. Санитаров мало, - бросает Коншин, поражаясь холодности своего голоса, и ловит себя: не завидует ли он им, которые завтра будут в санроте, в безопасности и тепле?
Ему же завтра опять принимать утренний минометный налет, опять, может, идти в наступление... Так чего же ноете? Потерпите, всех вынесем, только не сразу...
Было около десяти вечера, когда наконец они с политруком устроили ротный КП в большой воронке от авиационной бомбы. Настлали лапнику вниз, сверху перекрыли воронку тонкими стволами сломанных березок и елок. В центре разожгли костерик и разместились вокруг него все шестеро: двое связистов, двое связных и их двое. Все были измучены донельзя, но заснули только бойцы - Коншин и политрук спать не могли. У Коншина вертелись в голове картины прошедшего дня, и какая-то огромная обида, что так неудачно все вышло, сдавливала грудь.