Сельва не любит чужих
Шрифт:
– …никому не мешали мохнорылые, поселившись в предгорьях, – полузакрыв глаза, выводил тощенький юнец с насечками по обе стороны носа; песня стала просто песней, она уже не являлась путеводной нитью, но слушать ее было интересно, более того, необходимо; уж если кривая вывезла к туземцам, надо знать о них побольше. – Нечего было делить с ними ни народу гор, ни людям равнин. Случались поначалу стычки, но завершились малой кровью, и более не повторялись, и не было ничего нового с тех пор до тех дней, когда по воле Высших посыпались из-за
Ну что ж, это тоже не могло считаться пресловутым биномом. Десятилетия войны всех со всеми, стычки на орбитах, перехваты транспортов… и как результат сотни аварийных посадок, дезертирств, побегов; можно согласиться, что эта публика была куда менее сознательна, чем первые, организованные и законопослушные колонисты. Интересно, как аборигенам удалось поладить с военным сбродом?..
– …но поднявший инг'ганг от инг'ганга погибнет. Все, живущие на Тверди, встали против буйных, и пришлось буйным смириться, утихомирив свой нрав. Вновь настала тишь, и было тихо по воле Высших до нынешних дней, когда сотворилось невиданное, и пошел с равнины в редколесье, пыхая паром, мерзостный Железный Буйвол, да сгинут самки его, да покроются гнилью копыта его и да не будет легкой жизни и светлой смерти погонщикам его…
Судя по всему, на последних словах краткий курс местной истории завершился; резким движением отбросив в сторону нечто, напоминающее крохотную балалайку, мальчуган завалился на бок, и было не похоже, что он намеревается в сколько-то обозримом будущем дать разъяснения относительно немало заинтересовавшего Дмитрия Железного Буйвола.
Ну что ж, это, в общем-то, и не к спеху…
Попробовав пошевелиться, Дмитрий с пронзительной радостью обнаружил, что тело подчиняется, что руки-ноги на месте и никаких неприятных ощущений, кроме вяжущей слабости, не наблюдается. Наслаждаясь возвращением в реальность, он перевернулся на бок, на другой, снова на спину, затем попытался присесть, но это оказалось выше его не таких уж пока еще великих сил; негромко охнув, он уронил голову на подушку, и в тот же миг у ложа появилась небольшая сухонькая старушка со смуглым и морщинистым, чем-то очень знакомым лицом…
– Мэйли, – сказала она тихим голосом и для верности ткнула себя в грудь тоненьким пальцем. – Мэйли!
Имя, как и облик старухи, казалось знакомым, но не более того. Память вернулась, и Дмитрий помнил все, от неудачной посадки, стычки и ямы до сожженного села; на этом воспоминания обрывались начисто.
– Мо-е и-мя Дмит-рий, – отозвался он, не сразу осваиваясь со звучанием и артикуляцией уже знакомого языка. – Спа-сибо те-бе за спас-сение-е.
Старая женщина отшатнулась, совершенно земным жестом всплескивая руками.
– Ты знаешь речь дгаа? – похоже, она не верила собственным ушам. – Значит, ты и впрямь дитя Тха-Онгуа?!
Дмитрий попытался пожать плечами. Многое ему еще было непонятно, но за то, что неведомый Тха-Онгуа не родственник ему ни в каком колене, лейтенант Коршанский мог бы поручиться и головой, и чем-нибудь более ценным.
– По-мо-ги мне, Мэй-ли. Я хо-чу сто-ять.
Старуха, насупившись, покачала редковолосой головой. Затем
– Пей!
Отвар оказался вкусен и не очень горяч; он немного походил на жидкий мед, приправленный корицей, растертой вперемешку с кардамоном. Допив последний глоток, Дмитрий облизал влажные губы, улыбнулся.
– Вкус-но. Те-перь по-мо-ги!
Снова – насупленные брови. И повелительное:
– Спи!
Он нахмурился в ответ, собираясь сказать, что вовсе не желает спать, что достаточно отвалялся и пора честь знать; ему и впрямь не хотелось спать, совсем не хотелось, и он на миг прищурился, подбирая подходящие слова, а когда такие слова нашлись и Дмитрий открыл глаза пошире, все вокруг выглядело не так, как раньше.
Ярко-ярко полыхал огонь в очаге, без остатка рассеивая мглу, постель была сухой и почти несмятой, а около ложа не оказалось ни вырубившегося мальчишки-певца, ни старой женщины с добрым, словно бы светящимся изнутри лицом и редкими, почти бесцветными волосами. Зато, опустившись на корточки, сидели рядом два огромных полуголых парня, облаченных в грязноватые набедренные повязки; оба туземца были широкоплечи, широкогруды, и лица обоих, украшенные ритуальными насечками, отчего-то показались неуловимо знакомыми.
Резкие, запоминающиеся лица.
То, что слева, – удлиненное, темное, изогнутые черные брови срослись над тонким, с легкой горбинкой носом, выразительные глаза подчеркивают недюжинную силу воли, и без того вполне очевидную. То, которое справа, – помоложе, да и попроще; скуластое, округлое, с крупным приплюснутым носом, прямыми мохнатыми бровями и скошенным подбородком; пухлые, немного выпяченные губы и мягкий отсвет карих, чуть косо поставленных глаз скрадывают грубоватость черт, делая лицо юноши намного добрее, чем лик его соседа, словно высеченный из черного базальта.
– Кто вы? – спросил Дмитрий, и на этот раз чуждая речь далась ему легко, словно родная. – Где Мэйли?
– Мэйли? – голос горбоносого оказался под стать облику, сильным и властным; впрочем, было в тоне его и нескрываемое почтение. – Мэйли с женщинами. Наверное. Или в лесу. Что ей делать рядом с воином, если воин здоров?
Кажется, вопрос Дмитрия показался ему забавным, потому что тугие губы разошлись в неумелом подобии улыбки.
– Ты – Д'митри, мы знаем, – покосившись на сурового соседа, сообщил круглолицый и весело подмигнул. – А я – Мгамба. Я – хороший охотник. А вот – Н'харо. Он – великий охотник. Я и Н'харо – друзья. А ты, Д'митри, хочешь быть нашим другом?
– Почему нет? – глядеть в лукавые глаза Мгамбы было приятно, и не пришлось насиловать себя, чтобы улыбнуться в ответ. С такими ребятами, как этот Мгамба, невозможно кривить душой. Да и приятель его, похоже, тоже ничего. – Попробуем, парни, может, и выйдет толк!
– Хорошо! – круглолицый юноша громко хлопнул ладонью по колену, а суровый здоровяк Н'харо повторил его жест. – Совсем хорошо! Нам велено быть с тобой, пока горы не признают тебя. Вождь так сказал! – многозначительно прищурившись, Мгамба ткнул указательным пальцем вверх. – Мы будем рядом, пока нужны. Сейчас хочешь гулять?