Сельва умеет ждать
Шрифт:
– Перестаньте трясти меня, Кристофер, – чуть слышно сказал он непривычно жалобным голосом, – у меня ужасно болит голова. Мне не до философии…
– Извините, господин подполковник, – смущенно ответил Крис Руби, отпуская смятый ворот и выпрямляясь, – я думал, вы будете сопротивляться…
– Сопротивляться… Вас одиннадцать человек…
– Мы просим вас дать слово офицера не препятствовать нашим действиям и не пытаться воздействовать на солдат и гражданское население.
– Даю слово. Крис, бога ради, передайте мне вон тот стакан…
– Извольте! Господа, – сказал начальник юротдела,
– Как же, не требуется, – приглушенно сказали в дальнем углу, передергивая затвор. – Еще как требуется. Вы, Кристофер, его не знаете, вы тут недавно…
Сквозь гул в ушах голоса долетали плохо, но подполковник готов бы поклясться, что голос господина Руби зазвучал сконфуженно.
– Господин подполковник! Весьма сожалею, но вынужден попросить вас выпить за здоровье Его Высокопревосходительства.
Глухо звякнуло. Почти неслышно забулькало.
В ноздри ударило въедливым духом травяного самогона.
– Прошу вас.
Эжен-Виктор инстинктивно отстранился. Дразнящий, манящий запах, почти полгода мерещившийся главе планетарной Администрации везде, куда бы ни заносили его служебные обязанности, вдруг показался омерзительным; будь это хотя бы «Вицли», даже трехзвездочный, еще бы куда ни шло, но мерзкую сивуху местного разлива не только отвергал разум, но и отказывалось принимать нутро. Впрочем, сам виноват. После введения его собственным указом сухого закона фирменных напитков на Валькирии днем с огнем не найдешь, тем более что транспорты по-прежнему не идут.
– Это излишне, Крис.
– Согласен. К сожалению, господа офицеры придерживаются иного мнения, ваше высокоблагородие. Ну, за господина Президента!
Граненая кромка ткнулась в самые губы.
До сих пор никто и никогда не осмеливался диктовать подполковнику Харитонидису, когда ему пить, а когда нет. Но колокол в затылке гудел все надрывнее, могучие руки, способные сгрести в охапку и кучей выкинуть в распахнутое окно обнаглевших мальчишек, предательски дрожали, а самое главное – запах, источаемый маслянистой жидкостью, почему-то перестал быть противен. В конце концов, один лишь глоток, потом еще один, затем – до дна, и многие проблемы снимутся сами собой; во всяком случае, голова болеть перестанет максимум через полчаса.
Проверено не раз.
Первый глоток его высокоблагородие сделал, явно превозмогая позывы к блевоте, но, начиная со второго, дело пошло совсем иначе: нездорово-мутные глаза оживленно блеснули, кожа порозовела.
– Ух-х… – выдохнул глава миссии. – Паш-шло!
Кристофер Руби отвел глаза.
– Вы удовлетворены, господа? Прекрасно. Я могу вам быть чем-то полезен, господин подполковник?
– Зажгите свечу, Крис. Благодарю.
Многоногий топот стих за дверью. Морщась от каждого движения, Эжен-Виктор Харитонидис поворочался, устраиваясь поудобнее. Боль быстро уходила. Она была уже и не болью даже, а так, смутным, с каждой секундой все более тускнеющим воспоминанием о чем-то нехорошем, происходившем то ли с ним, главой миссии, то ли с кем-то другим, хоть и знакомым, но – по сути – посторонним, не имеющим к нему отношения.
Стихли колокола, унялись молотобойцы, с вечера мерно
Пришло другое. То, о чем он пытался и почти сумел забыть.
Хотелось еще.
Очень хотелось.
Подполковник застонал.
Если сейчас же, немедленно, не повторить, все начнется по новой; этого нельзя допускать, нельзя ни в коем случае. Он не алкоголик. Он не хочет пить, тем более в одиночку. Ему необходимо полечиться. Он читал когда-то, что спиртное в малых дозах – лучшее лекарство, а ему и не нужно много; всего лишь еще один стаканчик – и он опять человек, ну, в крайнем случае – два стаканчика, но это же тоже не доза…
Вот! Кажется, снова давит, постукивает в виски… точно!
Мозг работал точно и четко, круче компа. В резиденции ни капли. На дворе глубокая ночь, а «Два Федора» теперь закрываются ровно в десять. Притоны? Нет никаких притонов. Были, да сплыли. Людей можно понять, людям надоели облавы. В «обезьянник» пойти, что ли? Нет, нельзя. Он, слава богу, губернатор, а не синяк, чтобы пить с туземцами…
Какая сука вообще придумала этот гребаный сухой закон?
Убил бы…
О!
Аптека!!!
Ге-ни-аль-но.
Ай да Жэка, ай да сукин сын.
Пусть попробуют отказать больному в медицинской помощи…
Подполковник попытался привстать. И не смог. Тело стало ватным, дряблым, мелкая дрожь пробивала каждую мышцу, руки дрожали.
Нет, никак. Если бы подлые мальчишки не зажилили пойло…
– Прошу прощения, господин подполковник…
В тускловатом сиянии трех огарков, мигающих в розанах канделябра, вновь колышутся лица.
Опять Руби…
– Крис, Крис! – Пальцы Харитонидиса судорожно заскребли по горлу.
– Видите, профессор? – голос начальника юротдела озабочен.
– Да вижу, вижу, все вижу, дорогуша, – отзывается второй, но нельзя понять, отвечает ли он Кристоферу или обращается к подполковнику. – Что ж это вы, милейший, как же это вы не убереглись? Теперь, вот-те – нате, изволь все с самого начала начинать…
Полузатянутая засиженным мухами туманом, над лежащим склоняется пушистая седенькая эспаньолка, добрые близорукие глаза, увеличенные толстыми линзами в роговой оправе, торчком из нагрудного кармашка – облупившаяся трубочка стетоскопа.
Доктор Зорге!
Спаситель, отец родной!
– Рувим Газиевич, – сипло прохрипел страждущий, – полечиться бы…
– Обязательно, – радостно подхватывает ведущий эскулап Козы. – И думать не думайте, что бросим вас такого. Только вы уж простите старика за откровенность, на сей раз – никакой амбулаторщины, только стационар, безусловно и категорически стационар. Один раз, mea culpa, [43] поверили на слово, теперь хватит, дорогуша, никаких больше экспериментов. Вы для нас – отец родной, вам болеть никак нельзя…
43
Моя вина (лат.).