Семь цветов страсти

Бояджиева Людмила Григорьевна

Кисти Майкла на деревянном столе, нервно барабанящие пальцы, мои протянутые к нему ладони, его испуг и, наконец, — наши слившиеся руки, а глаза…

— Ну, разве это само по себе не более эротично, чем с Чаком, а?

— И несравнимо более подло. — Я нашла в себе силы выключить телевизор. — Соломон, ты же поклялся мне, что сумеешь прекратить все это? Ты же обещал! — Я вскочила, тараща глаза на свое отражение в зеркале: И — ди — отка! Доверчивая дрянь…

Соломон схватился за голову, будто собираясь в отчаянии вырывать остатки волос.

— Мерзавец,

трусливый кретин! Ну что я мог сделать, детка? Пытался отвертеться, но ничего не вышло — у меня точно такой же контракт, как и у тебя, только немного покруче… Эх… Ну, в замок я с вами не ездил, а в Москву, извини, меня прост выперли, до самолета довезли, визу в зубы — и кленом под зад… Если честно, не знаю, что это он им так сдался, этот господин Артемьев… Есть конечно, версии, но жиденькие. — Он снова включил видак. — По-моему, эти сцены кое-что объясняют. — Он включил экран.

— Сразу предупреждаю — сумел снять только «концерт» на кладбище и кусочек обеда на даче. Потом вы ушли в дом… Надеюсь, русские не склонны к любви втроем.

— Мы просматривали детские фото… Жаль, что без звука… — Я смотрела «немой» концерт у обелиска капитану Лаваль-Бережковскому. Сол снял и типажей из «публики» и меня — да что тут говорить, замершую от восхищения.

— Серьезно ты в него втрескалась, Дикси! Такие глазища! Камеру не обманешь. Вот — крупный план, почти слезы, почти рыдания! Разрыв сердца — натуральная Джульетта! Тронула ты их всех за живое, достала. Вот в этом-то, я думаю, все дело.

Меня хватило бешенство. Вдруг стало ясно, что подглядывать гадко, и что есть более интимные, более личные вещи, чем половой акт под южным солнцем. А от того, что какие-то сволочи, считающие себя рафинированными эстетами, балдели от моих сумасшедших глаз, глядевших на Майкла с собачьей преданностью, стало совсем плохо. Я выключила экран и закрыла глаза, изо всех сил стараясь сдержаться.

— Сол, скажи, как друг, сколько я должна заплатить, чтобы выкупить у «фирмы» эту пленку?

Он опустил голову и не глядя на меня, вздохнул:

— Не отдадут.

— Ты же не пробовал.

— Я это понял после того, как позавчера побывал в гостинице в номере Алана Герта.

Перемотал запись, Сол остановился на том эпизоде, где мы клубком катались под ногами обескураженного официанта. А в углу кадра, прямо на моей задранной ноги в темном чулке мигали желтые цифры — дата съемки.

— Видела? Попросили везде метить время.

— Зачем им Алан Герт и его похождения? — Пролепетала я, начиная соображать, что здорово влипла.

— А просто для того, чтобы в случае, если Дикси начнет артачиться, показать эти картинки господину Артемьеву… Там, на фирме, сидят тонкачи, Дикси. Не надо меня убеждать, что тебе будет совершенно безразлично, если Майкл увидит это кино… Ведь ты ублажала Герта после того, как в ночном Венском лесу разглядывала светлячка в ладони Микки… У русских, знаешь, особое понимание прекрасного… А что такое шантаж, знает даже

ребенок. — Сол налил себе стакан виски и разом выпил, обтерев тыльной стороной ладони горестные еврейские губы.

Когда он ушел, я открыла начало своего дневника. «Записки мадемуазель Д. Д.»! — какая гаденькая радость дорвавшейся к наслаждениям эротоманки запечатлелась в этих писаниях! Ни капли осмотрительности, ни грана уважения к себе! Удачный контракт, деньги, яхта, «неутомимы фаллос» Чак… — все, что было надо той, вытащенной из бездны Дикси для «безумного счастья».

Кровью писать я не стала. Золотое вечное перо из массивного дедовского чернильного прибора, покоившегося на его письменном давно заждалось работы. Обмакнув его в элегантный тюбик краски для губ, я вывела на первой страничке новое заглавие:

«Записки Доверчивой Дряни». Вот так-то, «красивая, нежная, богатая…»

5

В Вене светило солнце. Дикси и Рут сидели у распахнутого балкона номера отеля «Соната». Вокруг, в пронизанных лучами послеполуденного солнца кронах каштанов шумно возились воробьи. Одетая к выходу, они ждала звонка Чака.

— А славно, что ты меня вытащила, — щурилась разомлевшая Рут. — Так потянуло на травку!

— Меня тоже тянет… только вот не пойму к чему… — Дикси старалась избавиться от мерзкого «послевкусия», оставленного встречей с Солом. Ее бесило не столько то, что господину Артемьеву станут известны детали ее интимного времяпрепровождения. Если уж на то пошло, было бы даже приятно отомстить родственничку за ночь на московской даче. Но шантажисты, уверенные, что бьют по больному месту, что по горло втянули безалаберную дуреху в свои скотские (в этом уже не было сомнения — скотские) махинации, вызывали у нее омерзение.

Больное место они вычислили точнее, чем сама Дикси. Подметили под защитной броней наигранного цинизма кусочек живого мяса — ее личного, спасенного во всех передрягах достояния, которым Дикси не собиралась делиться ни с кем. Прятала даже от Майкла… Тот взгляд на концерте у мраморного обелиска, обращенный к скрипачу с восторженной жаждой чуда, с готовностью следовать за ним без оглядки, тот беззащитно-нежный взгляд, пойманный на лету в мертвые тиски «стоп-кадра» — выдал Дикси. Дикси, которую не должен был знать никто.

Полулежа в кресле, она старалась избавиться от навязчивых мыслей, вспоминая запечатленные бесстрастной камерой эпизоды игры с Чаком. Но виделось лицо Майкла в подвижной тени кладбищенского клена: сосредоточенно-торжественное, прислушивающееся с полуопущенными веками к пению немой скрипки… Взлетев последний раз, смычок замирает. С кивком, рассчитанным на буйную шевелюру, Майкл опускает скрипку и поднимает взгляд. Он смотрит прямо перед собой, подарив воровскому объективу то, что предназначалось только одной Дикси: короткую вспышку преданности и восторга, — безоглядной преданности пса, нашедшего своего хозяина…