Семь корон зверя
Шрифт:
Но скоро кабриолет затормозил на горном проселке, уходящем неведомо куда. И Мавр пылко и настойчиво начал уговаривать Иринку прогуляться в лес, по-прежнему называя ее вычурными именами из дремучей давности мифов и истории.
– Вы – как прелестная Сиринга, а я – козлоногий Пан. Я настигну вас среди деревьев, и вы будете моей навек, – бормотал Мавр, таща Иринку за руку к лесу.
«Козел... как есть козел, этого уж точно не отнять», – думала про себя Иришка, перебираясь через канаву, тянувшуюся вдоль обочины дороги. Что поэту просто-напросто захотелось потрахаться на природе, было понятно с самого начала, только Иринка предполагала осуществить сей процесс на заднем сиденье машины, а не посреди буреломов, царапучих кустов и мокрой от росы, больно режущей ноги травы. Да и почти новые, на громадной
Поэт, однако, довольно скоро разрешил ее тревоги и сомнения, избавив Иришку от принятия решений по поводу одежды. Не заходя далеко в лес, так, что и дорогу было видно сквозь деревья, Мавр, шепча непонятную, но полную страсти абракадабру, обхватил Иришку обеими руками и прижал к ближайшему пыльно-сырому, в грубой коре, стволу. Тут же и полез под юбку:
– Лилит, моя Лилит... Я твой демон... и принесем с тобой жертву...
И все в том же духе еще добрых четверть часа нес Мавр, вовсе уже непонятное, трахая при этом Иринку так, что на ее копчике и спине не осталось уже живого места от ритмичных ударов о ни в чем не повинное дерево. Юбка и майка пришли в полную негодность, слава Богу, хоть обувка уцелела. Иринка через силу изображала африканскую страсть, пытаясь по возможности приблизить конец, и думала про себя, что с козла-поэта непременно надо будет стребовать компенсацию за безнадежно испорченный наряд. Такие полоумные дохляки, сделав свое дело, как правило, потом сильно смущаются и робеют, так что бери их за горло голыми руками. И тут же, словно в ответ на ее мысли, воображаемая ситуация внезапно перешла в реальность. Только за горло взяли Иришку.
Поэт вдруг перестал бормотать, а дико взвыл и схватил Иринку за шею. И, воя вовсе уж не по-человечески, принялся душить. И совсем не в шутку, а всерьез. Иринке и доли секунды не понадобилось, чтобы понять – дело плохо. Требовалось срочно предпринять спасительные контрмеры. Надежда была лишь на хилость сбрендившего поэта и собственные силы. Но дохляк Мавр оказался хилым только с виду. Оторвать его руки не было никакой возможности, а Иришка уже задыхалась. Дать мерзавцу по яйцам она тоже никак не могла – прижатая намертво к дереву да еще с раздвинутыми ногами. Оставалось только вцепиться маньяку в лицо ногтями и попытаться добраться до глаз. Но Мавр уворачивался да еще пребольно кусался, не переставая при этом выть. Бесплодная борьба затягивалась. А легкие Иринки уже рвались на части, требуя воздуха. Пространство вокруг стало уплывать, покрываясь рябью черных мошек, на дно тянул парализующий, черный, смертельный ужас. Только не так, не под этот звериный вой свихнувшегося извращенца!
И когда в глазах свет померк почти совсем, у той грани, которую разум переходит только один раз в земной своей жизни, вой вдруг прекратился, отзвучал, сорвался, будто обрезанный, с полной звука ноты. Руки душителя опали с полумертвой жертвы, и Иринка, обессилевшая, но живая, сползла по стволу вбок на мокрую траву. Откашлялась, отдышалась. А спустя довольно короткое время она, живучая, как кошка, окончательно пришла в себя. И первой мыслью Иринки было, что полоумный Мавр и не собирался душить ее до конца, а скорее всего просто был редкого вида садистом, психическим, конечно, но без кровожадных убийственных намерений в ее отношении. Получив свое, видимо, таким вот нетрадиционным способом, он и отпустил девушку за ненадобностью. Тут же в Иришке проснулась и злость. Поскольку из поэта вышел скорее всего весь его сексуальный запал, то вот сейчас она этому мозгляку и задаст. Одними деньгами не отделается. Получит по морде и за ночь, и за звезды, и за Семирамиду, демон сраный.
Иришка привстала на колени и, прежде чем подняться окончательно, огляделась вокруг, пытаясь отыскать поэта, не без членовредительских намерений в его сторону. Он лежал тут же, рядышком, раскинув руки-веточки, на вид немощные и трогательно худые. Белые, но уже довольно сильно измазанные землей штаны лирического поэта были безобразно расстегнуты, являя наружу жалкий и сочувственно невнушительный предмет его мужского
А рядом, возле окровавленной головы, Иришка разглядела еще пару ног, обутых в грубой кожи, почти армейские ботинки, высокие, с плотной шнуровкой. Подняла глаза и естественным образом увидела и владельца ботинок, который являл собой невыразимо чудное и ни с чем не сравнимое зрелище.
Перед Иринкой стоял странный человек. Стоял спокойно и о чем-то явно размышляя, причем предмет его раздумий несомненно составлял лежащий с пробитой черепушкой Мавр. Человек то смотрел на лежащего у своих ног поверженного поэта, то задумчиво отводил взгляд в сторону. При этом никуда не спешил и не делал попыток помочь ни истекающему кровью Мавру, ни самой Иришке. Был незнакомец роста высокого или же нет, Иринка, оставаясь в сидячем положении, пока не могла сказать, но то, что внешность он имел необыкновенную, не вызывало сомнений.
Одет незнакомец был не то чтобы странно, но для грибника или туриста как-то неподходяще – брезентовый, местами прожженный комбинезон, явно на несколько размеров больше, чем требовалось, клетчатая серо-бордовая рубаха с оторванными напрочь и с мясом пуговицами, зашнурованная на груди обрывком веревки, вдетой в образовавшиеся дыры. Да еще поверх рубашки, скрывая лямки комбинезона, наброшен был диковинного фасона длинный кожаный жилет с позеленевшей металлической пряжкой, грязно-полосатый и заплесневелый. В дополнение ко всему на незнакомце имелась в качестве верхней одежды еще и нейлоновая ярко-желтая куртка, но не надетая по-людски, в рукава, а болтающаяся свободно на спине и держащаяся вокруг шеи на завязках от капюшона.
Но одежда, Бог с ней, была все же делом десятым, хоть и примечательным. Само лицо незнакомца – вот что привело Иришку в трепещущее любопытством недоумение. Бледно-оливковое, в потеках то ли грязи, то ли от своеобразно присущего ему загара, спокойное и немного отстраненное, одновременно счастливое и озабоченное, но и с непререкаемой силы взглядом очень темных, до черноты, глаз. Волчьих, ярких, с затаенным на дне шальным бешенством. В данный момент эти глаза, оторвавшись от созерцания отдыхающего поэта, так же сосредоточенно стали изучать стоящую на коленях Иришку. Разглядывание выходило взаимным.
Нимало не стесняясь изодранного своего вида, Иринка встала наконец на ноги, так же молча продолжая изучать странного лесного человека. Роста он получился не многим выше ее, то есть самого что ни на есть среднего, а придирчивый женский взгляд подметил в незнакомце еще кое-какие особенности. То, что Иришка сначала приняла за потеки грязи на лице истребителя поэтов, оказалось при ближайшем рассмотрении засохшими следами крови из многочисленных заживших уже порезов на щеках и подбородке. Словно незнакомец брился негодным лезвием вслепую у ручья, неумело и с категорическим неуспехом, что, как выяснила впоследствии Иришка, было с ее стороны правильным предположением. А волосы на голове и вовсе напоминали разоренное воронье гнездо, словно их хозяин отроду не имел представления о расческах. Очень длинные и запутанные до состояния «макраме», да к тому же с застрявшей в них лесной трухой. Если бы Иринка верила в сказки, то, несомненно, охарактеризовала бы незнакомца одним емким словом – леший.
Однако леший или нет, но чувство самосохранения и отчасти долга подсказывало Иришке проверить, что же с убиенным поэтом – до конца ли он убиен этим странным лесовиком? Не хватало ей еще впутаться в «мокрую» историю! Этот дикий тип сейчас свинтит отсюда на раз-два-три, а она, не дай-то Бог, останется у дороги с трупом на руках. Доказывай потом, что ты не верблюд.
Поэт, по счастью, хоть и валялся в глухом отрубе, но жив был. Череп его достойно выдержал удар, вот только сильно кровила лопнувшая кожа. Иришка перевязывать его не стала, неохота, да и нечем, лишь застегнула психопату штаны. Незнакомец же никуда уходить не спешил, а с интересом, но пассивным созерцателем, наблюдал за Иринкиными манипуляциями. Силушкой леший, видно, от природы не был обижен, раз голыми руками, а скорее просто ударом кулака поверг вошедшего в убийственный раж маньяка. Во всяком случае, ни палки, ни иного какого орудия возмездия поблизости не наблюдалось. А руки у лешего были пусты.