Семь незнакомых слов
Шрифт:
Появился отец. Он тоже приятно изумился и попенял мне: мог бы и сказать, что приеду с девушкой — они с мамой накрыли бы стол не на кухне, а по-праздничному — в гостиной. Я помог Растяпе извлечься из куртки и по-хозяйски стянул с её ног выпендрёжные коричневые сапоги — из-за голенищ на пол посыпался смятый снег.
На кухне было до истомы тепло. Мама начала раскладывать по тарелкам горячее. Мы с Растяпой уселись друг напротив друга, боком к окну, и оба уставились на улицу, где продолжалась метель. Из дома она выглядела красивой.
Началось застолье. Мы ели, пили, рассказывали, как добирались от вокзала, отвечали на расспросы о московских
После того, как Растяпа удалилась отогреваться в горячей ванне, я спросил родителей: как они тут без меня? И сразу же выплыло: трещина в их отношениях за время моего пребывания в Москве стала ещё шире. Теперь их разделяло и мировоззренческое несогласие.
Отец начал каждое воскресенье ходить в церковь, выстаивать службы, соблюдать посты и молиться дома — утром и вечером удаляясь в мою комнату. Мама оценивала произошедшую с ним перемену цитатой из Ильфа и Петрова: отца «охмурили ксёндзы». Она с пониманием относилась к религии в необременительных дозах культурной традиции — вроде покраски яиц и печения куличей на Пасху. Отец, по её воззрениям, далеко вышел за рамки нормы.
Мой миротворческий призыв «Ну, и что такого? Относись к этому, как к хобби!» её раздосадовал. В деле вразумления номинального главы семьи мать рассчитывала на мою поддержку и проявление пацифизма сочла неуместным.
— Ну, вот ещё один! — от негодования она даже слегка подпрыгнула на табурете. — Родной отец умом тронулся, а ему хоть бы что!..
— Зачем ты так говоришь? — возразил я. — Ничего он не тронулся!
— Уж лучше бы тронулся, — отмахнулась мать. — Ты что не понимаешь? Он просто махнул рукой на себя!
В отцовской религиозности она видела инфантильный протест обиженного человека, оттеснённого на социальную обочину, и своего рода духовный алкоголизм — попытку отгородиться от действительности и жить в обособленном мире. Больше всего её раздражало нежелание отца признать, что он ведёт себя не по-мужски: не борется с обстоятельствами, не пытается найти себя в новых условиях, боится начать всё с самого начала в какой-нибудь другой области — как это сделала она.
Мамины нападки отец выслушивал со знакомой терпеливой улыбкой и лишь возразил, что не всё можно объяснить психологически — например, законы физики или таблицу Менделеева. А Бог как Сверх-Реальность тем более не зависит от нашего мнения. Чтобы признать Его существование не обязательна высокая или низкая зарплата — нужно всего лишь смелость и немного размышлений.
— Вера — это про то, что верно, а не про то, что комфортно или приятно. Ну, какая тут может быть психология?
— Ох, заговорил, заговорил!.. — мама сморщилась, как от зубной боли. — Сказать можно, что угодно — ты попробуй что-нибудь сделать!
С той же невозмутимостью отец обозначил своё кредо: вера и есть самое важное дело жизни. И вообще ему удивительно,
На это у мамы имелось своё убеждение: если с ней что-то случится, отец будет собирать пустые бутылки и искать еду по помойкам. В свою очередь отец выразил уверенность: пока он жив, ничего с мамой не случится.
Легко угадывалось: подобные дискуссии проходили у них не единожды, и сейчас они выкладывают свои аргументы не друг другу, а мне. Как водится, я сочувствовал обоим.
Разговор закончился с возвращением из ванной Растяпы и больше уже не возникал. Родители, видимо, поняли, что с демонстрацией взаимного недовольства зашли слишком далеко: в остальные дни они придерживались мира и согласия, источали радушие и сожалели, что мы приехали так ненадолго. И хотя моё присутствие никак не могло сгладить их противоречия, я решил не звонить никому из друзей, чтобы избежать необязательных встреч. Все, кто нужно, соберутся на вечеринке у Зимилиса, а пока надо провести побольше времени с родителями.
Одна неожиданная полу-встреча всё же произошла. На следующий день я показывал Растяпе город, а после мы зашли на Центральный рынок купить продуктов. Там, среди мясных рядов, я увидел Грушу — заметно постаревшую, но легко узнаваемую. Выпустив нас из начальных классов, Юлия Степановна перешла в другую школу, ближе к своему дому — с тех пор мы её не видели. Сейчас на ней было всё то же коричневое пальто, что и десять лет назад — оно-то и показалось мне знакомым в мельтешении людей. В бежевой вязанной шапке, похожей на шляпку гриба, поблескивая стёклами очков, Груша приценивалась то к одному, то к другому небольшому кусочку мяса на кости, улыбалась продавцу, видимо, выпрашивая скидку, отходила от прилавка и вновь к нему возвращалась. Нас отделяло метров семь. Я поспешно отвернулся, боясь, что Юлия Степановна увидит меня и узнает.
К счастью, рядом была Растяпа. Я достал бумажник, насчитал сто долларов в местной валюте, протянул их Растяпе и объяснил, кому они предназначаются. Теоретически они предназначались для возврата долга Ваничкину, но непредвиденные обстоятельства продиктовали другое решение. Умница Растяпа не стала спрашивать, почему я сам не хочу выполнять гуманитарную миссию. Я встал в пол-оборота и искоса наблюдал за дальнейшим: протянутую руку с деньгами Юлия Степановна обхватила обеими ладонями и запрокинула голову, всматриваясь в Растяпино лицо.
— Деточка, я вас учила? — донеслось до меня. — Я вас учила, да?..
Растяпа кивнула и после вопроса об имени и фамилии назвала себя. «Женя Белехова… Женя Белехова.., — несколько раз повторила Груша, делая вид, будто припоминает такую ученицу. — У тебя были тёмные косички?» Растяпа снова не стала отрицать. Растроганная сцена продолжалась с полминуты. Неожиданно моя подруга наклонилась к Юлии Степановне, приобняла её, на несколько мгновений прижала к себе и, развернувшись, быстрым шагом вернулась ко мне. Не сговариваясь, мы тут же двинулись к выходу. На улице Растяпа громко потянула носом и быстро-быстро заморгала, сбивая веками навернувшиеся слёзы. Видимо, в этот момент она вспоминала другую учительницу — свою маму. Мы поднялись к центральной улице и молча прошли пару кварталов.