Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Ну, вот, — сказал я Растяпе, чтобы немного её развеселить, — теперь ты стала моей одноклассницей!..
На прощальной вечеринке Зимилисов Растяпу тут же взяла под свою опеку Оля Суханова, и уже через полчаса-час можно было и вправду подумать, что Женька Белехова — одна из нас или, по меньшей мере, что она оттарабанила десять лет в нашей школе, хотя и годом младше.
Отъезд в Новый Свет отмечался в небольшом ресторане; гостей набралось с полсотни — всё люди разных поколений. Одноклассники составляли едва ли четверть от общего числа, причём, мы тут были не самыми заметными и шебутными. Друзья Димкиных родителей бесконечно заказывали музыкантам «Тум-балалайку», «Семь-сорок», советские шлягеры двадцати-тридцатилетней давности и по полной отрывались на танцполе,
Сам Димка после окончания начальной стадии застолья занял отстранённую позицию: он то и дело выхватывал из толпы кого-нибудь из друзей и отводил в сторонку, чтобы поговорить минутку-другую по душам и обняться. Моя очередь наступила не сразу. К тому времени я пропитался грустным предчувствием: лет через десять-двадцать, когда Зёма приедет в родной город на побывку, между нами, скорей всего, уже будет очень мало общего. Даже английский язык для моего друга к тому времени станет намного ближе, чем русский.
Внезапно мне вспомнилась картинка со знаменитой «Вавилонской башней» Татлина — той, которую планировали, но так и не построили в 1920-е, как символ объединения разделённых столпотворением народов и попытки человечества вновь заговорить на едином языке. Буквального смысла здесь оказалось больше, чем переносного. Построение коммунистического общества как метафорическое возведение Вавилонской башни можно было обсуждать в умствующих спорах под конец Перестройки, но теперь, когда советский проект рухнул, метафора кончилась, и нам, недавним строителям коммунизма (пусть уже и не самоотверженным, как в 1920-е, но всё же более-менее искренним) неизбежно предстоит разбрестись по миру и освоить разные наречья. Отчётливый еврейский акцент вечеринки и сам её повод лишь подтверждали библейский масштаб происходящего здесь и сейчас.
Во время аудиенции со мной Димка то и дело задумчиво приглаживал свою курчавую шевелюру. Он уже подустал. Рукава его белой рубашки были закатаны по локоть, верхние две пуговицы расстёгнуты. Мы оба обострённо помнили отрывки совместно проведённой жизни, долгих прогулок и разговоров. Сейчас энергия всех этих хранящихся в мозгах картинок преобразовалась в пронзительное чувство — немного горделивое от осознания того, что мы, как взрослые мужчины, может переживать его без слёз и пафосных слов.
Моё опасение, что относительно скоро мы станем друг для друга чужими людьми, Димка не разделил и не отверг. Он сказал: я ничуть не меняюсь, несмотря на все его старания. Сам себе что-то сочиняю, сам же над своими фантазиями страдаю — переживаю о том, что произойдёт или, скорей всего, не произойдёт через двадцать лет, вместо того, чтобы жить сегодняшним днём, решать проблемы по мере их поступления. Ещё, подразумевая Васю Шумского, Зёма попросил меня присматривать «за нашим правдорубом».
— У него теперь Шум-2, — усмехнулся я. — Мне-то с чего за ним присматривать?
Димка окинул меня добрым взглядом грустного мудреца и повторил, как для тугодума и упрямца, не способного принять нужный совет с первого раза:
— Всё равно присматривай.
Уже после его отъезда выяснилось, что Зимилис, как заправский мафиози и создатель круговой поруки, попросил Васю присматривать «за нашим мечтателем».
За неделю снег, накрывший нас в день приезда, почти полностью растаял. В Москву мы возвращались по воздуху. Для Растяпы это был первый полёт, для меня второй. Скудный опыт авиаперелётов, полученный ещё
— За поездку? — удивился я.
Она снова прильнула губами к моему уху:
— За то, что любишь.
В ответ я кивнул — принимая благодарность и подтверждая её причину. Это был наш самый длинный разговор о любви.
2.08. Когда кончается везенье
Мы везли Севдалину гостинцы; по прибытию в общежитие оказалось, что вручать их некому — во всяком случае, пока. В обстановке комнаты появились небольшие пробоины: опустели две книжные полки, исчез большой Севин чемодан и его верхняя одежда. На журнальном столике лежало письменное послание: в нём Севдалин благословлял нас на совместное проживание и дарил свой магнитофон со всеми кассетами.
В качестве постскриптума он мог бы добавить: всё остаётся, как прежде, но прежнего больше не будет.
— Ты думаешь, он снял квартиру? — осторожно поинтересовалась Растяпа.
Я попытался тонко пошутить:
— Совершенно, в душу, справедливо.
Растяпе произошедшее изменение сулило окончательное избавление от Ирины и Дарины. Мне не хотелось говорить ей: запомни, дорогая, с таких небольших событий начинается распад хао-групп. Я понимал, что Сева, как ни крути, прав. В сентябре, когда мы намечали совместный переезд из этой комнаты в более комфортные условия, не шло речи о Растяпе. Наши отношения с девушками подразумевались, как лёгкие и ни к чему не обязывающие. Теперь, если бы прежний план осуществился в расширенном варианте, получился бы филиал общаги на съёмной квартире — именно таким его стала бы воспринимать любая девушка, которую Севдалин приведёт к себе, а оно ему надо?
Растяпа тоже чувствовала грусть момента.
— Как будто ушло что-то важное, правда? — спросила она, пытаясь поймать мой взгляд.
Я ответил её любимым: «Ага» и предложил самое утешительное из всего, что имелось:
— Ну, что? Давай сдвигать кровати.
Жизнь вдвоём с Растяпой принесла не так уж много новшеств и почти не потребовала привыкания — она ведь и раньше почти всё свободное время проводила в нашей комнате. Чувство непривычки сказывалось лишь поначалу и, скорей, в мелочах. Моё спальное место сместилось на метр, оказавшись ровно напротив входа, что поначалу создавала некоторый дискомфорт. По правую руку теперь была не стена, а Растяпа. На бельевой верёвке, пересекающей комнату от двери до окна, регулярно сушились женские вещи. На письменном столе появилось небольшое круглое зеркало на подставке — для Растяпиных утренних макияжей.
Ещё не кончился январь, а мне уже начало казаться, будто мы живём вместе не первый год — отлично ладим, словно давным-давно притёрлись друг к другу, изучили привычки и овладели искусством взаимных уступок. Для полноты картины не хватало только периода романтического опьянения, который таким отношениям полагается в самом начале и который (как подразумевается) и побуждает к тому, чтобы начать жить вместе.
Вспоминая своих девушек, я сравнивал Веронику с быстро бьющим в голову шампанским, Наталью — с тонким розовым вином, Лизу — с тяжело пьянящим и вызывающим чугунное похмелье портвейном. Растяпа оказалась никогда не приедающимся напитком без специального вкуса — водой. С ней не приходилось думать, как себя вести, о чём говорить, стараться выглядеть лучше, чем есть. Позже я понял, что любая женщина, если у вас с ней твёрдое намерение беречь и радовать друг друга, рано или поздно превращается из свадебного вина в питьевую воду — возможно, именно это подразумевал Христос, когда на брачном пиру в Кане Галилейской сотворил вино из воды, а не из молока или воздуха. Но тогда мне казалось, что такова особенность Растяпы.