Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин
Шрифт:
Тысячи слов налетали на Офонаса, птичьими стаями вылетали из памяти его; рисовали ему, глазам его, картины живые, колеблющиеся... И чьи были слова? То ли неведомого Мирзы Русвы, пришедшие к Офонасу через Микаила, сына правителя Рас-Таннура; то ли Хусейна Али, великого разбойника Мубарака; то ли Дарии-биби, разумницы-певицы...
И Шива, грозный бог, хозяин зверей и птиц, кружился грозно в пляске священной; и пляской своей грозный Шива кружил Вселенную, кружил созвездия, планеты и звёзды, и солнце, и луну, и Землю кружил. И вместе с Землёю кружились три огромных зверя добрых, три слона, на спинах которых держалась огромная черепаха. И на панцире этой черепахи твёрдо держалась Земля... И вдруг и вмиг преображался величайший Шива в отшельника, погруженного в созерцание глубокое... И тотчас принимал новое преображение и являлся в изображении мужского тайного уда огромного...
Множество слов кружилось.
Слова письменные убегали, увёртывались, не давались на бумагу...
«Расспрашивал я их о вере их, и они говорили мне: веруем в Атмана, а то Ману. А кумиры, говорят, и есть Ману и весь род его...»
Атман — душа всего сущего. Ману — первочеловек. Буты — кумиры, идолы резные... А были очень дивные идолы — голые девы в браслетах изгибались, будто в пляске, а бока крутые, а груди — чашками... Пляска трёхликого божества — кружение Вселенной, основа всего сущего — пляска... Брахма, Вишну, Шива... Слова ручнели, прибегали, просились на бумагу, летели птицами... Но вдруг являлась грозным страшным видением нагая женщина, простодушная и несчастная жена Лал Сингха. Она брала в свой страшный полон бедные глаза Офонаса и заполняла их собою, страшным видом своим. Голова её была разрублена надвое, и две половины лица уже не совпадали, набухали кровью. А каждая половина её лица улыбалась грозно и страшно... И Офонас вспоминал внезапным озарением: это богиня Кали, страшная, грозная Кали, смертоубийственная Кали, жаждущая крови и битвы... И в смоленской темнице он прикрывал свои глаза ладонями плотно, почти вдавливая пальцы...
Исчезала страшная грозная Кали. Но вместе с ней исчезали все потребные для описания хундустанских богов письменные слова. Они прочь летели птицами, галками, воронами и воробьями... Офонасу явственно чудилось, будто сидит в горнице, в доме Петряя. Что-то Петряй толкует ему, или жучит, бранит, тазает за что-то Офонаса, Офоньку. И Настя тут же, стоит против лавки, на коей Петряй расселся, а сама, бедная, голову опустила в сороке. И вдруг закричала Петряева жонка Марфа:
— Ох ты, воришка неедный! Ох ты, срамник!..
Офонас и Настя знают оба, на кого Марфа раскричалась. Но первой срывается Настя, всегда тихая, кроткая, она теперь летит грозной птицей в дверь. И Офонас невольно кидается за нею и сам не ведает ещё: то ли помочь ей хочет, то ли удержать хочет её... Не ведает... А в другой горнице Ондрюша, поднявшись на цыпочки, сгребает со стола хлебные крошки. Это на него кричит Марфа. А Настя налетает на неё, грозная, будто неведомая страшная богиня, враз народившаяся из простодушной жонки. Настя «блядью» честит Марфу. В голос честит. Настя подымает на Марфу руку в белом рукаве бабьей своей рубахи, тонкую руку... И Марфа подаётся назад, отступает от Ондрюши... Офонас это видит, но Петряй входит после и только бранит обеих жонок за их шумление... И зовёт Офоньку за собой, потому что ещё не все поносные слова высказал ему... И Офонас покорный идёт, но на ходу оглядывается на Настю и обменивается, меняется с ней улыбками победными и весёлыми... И ничего весёлого-то не случилось. Но покамест Петряй тазает его, Офонас тишком поглядывает в окошко и видит, как на дворе бегает Ондрюша, рассыпает крошки птицам, и птицы слетаются к нему — галки, вороны, воробьи... И Настя подходит к нему, берёт из его ребяческой горсточки хлебные крошки и тоже разбрасывает, бросает птицам... Будто Петряй обеднеет без этих нескольких горстей крошек хлебных!.. Белый рукав Насти подымается на воздух, взлетает, лёгкий на светлом воздухе ранней осени, вверх, к листве осенней, красно-жёлтой... И на один лишь миг Офонасу чудится, будто не в жизни он, а в сказке, и прекрасная красавица машет рукавом кисейным, сказочная, и вылетают из её рукава птицы, машут лёгкими крылами, весенние птицы, щебечут они, поют... Ондрюша бежит по двору...
А птицы-слова улетели вовсе, не хотят ручнеть, не желают на бумагу сажаться...
Мубарак — Хусейн Али пригласил Офонаса остаться на
Все говорили о многодневных пирах и угощениях; все толковали о процессии жениха и процессии невесты; рассказывали удивительное; и в этих рассказах дорогие вина лились реками; варёный рис громоздился горами, пряные приправы сыпались, будто изобильный песок. А навстречу рассказам о грядущих яствах вступали рассказы о драгоценностях невесты и жениха, и подруг невесты, и спутников жениха. И в этих рассказах горстями рассыпались драгоценные камни, сияйно зеленели изумруды, алым светом блистали рубины, нежно светлели жемчуга...
Наконец пришёл долгожданный день. Дария-биби поднялась рано утром, совершила омовение и стала одеваться. Девушки помогали ей. Они украсили её многими драгоценностями. Теперь если бы на её красоту взглянуло украшенное цветами дерево, то непременно поблекло бы это прекрасное дерево рядом с прекрасной невестой; потому что Дария-биби в свадебном наряде виделась более прекрасной, нежели самое прекрасное дерево в цвету...
Дария-биби села в паланкин. Следом за ней везли в открытых паланкинах приданое невесты. Все могли полюбоваться блеском и красотой прекрасных вещей. На топазовых подносах расцветали узорами многими златотканые шали. Одиннадцать мешков были раскрыты и являли всем множество золотых монет, жемчужин и драгоценных камней. Везли на верблюдах и ослах сосуды серебряные для воды и умывания, резные шкатулки для бетеля и серебряные чаши-плевательницы. Растения и цветы прекрасных узоров казались живыми. А само шествие выглядело движущимся цветником, садом расцветшим...
Всадники выстроились впереди и позади паланкина невесты. Кони под ними играли. Светлые лица всадников, украшенные чёрными бородами, напоминали гроздья цветов, облепленных пчелиным роем. Кони изгибали грациозные шеи, переступали с ноги на ногу, плавно покачивались, будто собирались танцевать.
Паланкин был выложен украшениями из слоновой кости с инкрустациями из драгоценных камней, дорогие разноцветные ткани блестели золотыми и серебряными нитями. Слуги, вооружённые пиками, поражали пышностью одежд. Трубы и раковины трубят. Люди осыпают паланкин цветами и рисовыми зёрнами, чтобы невеста была счастлива. Глава поезда [113] невесты отдаёт приказ, и вот конница рекой истинной пустилась по дороге.
113
Глава поезда невесты... — слово «поезд» употребляется здесь в своём первичном значении: ряд повозок и всадников, составляющих некое единство.
Утренний ветерок обдувает лица всадников, словно взмахами опахала из павлиньих перьев. Один из воинов, ехавших за паланкином, вырвался вперёд и запел:
Напрасно пастушка льёт горькие слёзы, Не видит того, Кто на флейте играет. Спрятавшись, Кришна Её ожидает И улыбается Шутке своей... [114]А навстречу поезду невесты двигался выезд жениха. Множество всадников верхом на прекрасных конях, верблюды и слоны, богато украшенные. Мубарак — Хусейн Али едет на самом прекрасном коне; ноги, хвост, грива коня окрашены хной; упряжь сплошь покрыта вышивкой и блестками. Платье и тюрбан жениха расшиты золотым шитьём, а лицо спрятано под золотой бахромой, спадающей до пояса; бахрома прикреплена к цветочной гирлянде, благоуханной и густой. Рот жениха закрывает алый шёлковый платок, чтобы не влетели злые духи. Играет музыка, поют и пляшут «домни» — певицы и танцовщицы. Верховые на конях и верблюдах окружили счастливого жениха. Рабы несут золотые и серебряные жаровни, высыпая на них из мешочков чистую амбру и алоэ... В воздухе плывут буйные ароматы, звоны, радостные клики...
114
...Шутке своей... — из индийской народной песни.