Семь песков Хорезма
Шрифт:
— Эне-джан (Эне-джан — мамочка)... Ой, эне-джан, где же ты?
Плач ее был так горестен, что Аманнияз не на шутку растерялся. Атамурад склонился над пленницей, принялся успокаивать ее. И тут же подсели к ней женщины.
— Вай, да она же еще ребенок! — с состраданием сказала Маиса. — Зачем же нужно было отбирать ее у отца и матери?!
— Не надо обо мне плохо думать, Майса, — сдержанно попросил Аманнияз. — Я не зверь, чтобы разлучать малолетних с родителями. Эта девчонка чудом вырвалась из рук самого хана, и мы спасли ее.
— Гыз-джан, как зовут тебя? — спросила,
— Кумыш, — захлебываясь слезами, выговорила девочка.
— Ее надо искупать и накормить, — сказала мать братьев Энегуль. — Она совсем не похожа на человека. Сначала я подумала: это маймун.
Женщины увели девочку в черную кибитку.
Атамурад направился в свою юрту. Она была пуста. На полу лежали кошмы, на решетке терима висели старые отцовские хурджуны. Здесь Рузмамед когда-то принимал гостей. Теперь он постоянно жил на Ашаке. Атамурад взял себе под мектеб эту кибитку. В ней он решил учить грамоте детей. Из поездки на Мангышлак и Челекен Атамурад привез целую кипу записанных им стихов Махтумкули. Достав их из хурджуна, он лег на кошму и принялся за чтение...
III
На другой день перед заходом солнца на подворье сердара собралось много мужчин. Пришли поздравить возвратившегося из похода Аманнияза все, кто уважал его знатный род: аксакалы — старые друзья деда и отца, сверстники, вернувшиеся с Аманниязом из Мерва.
Самые уважаемые сидели рядом с братьями на айване, остальные — во дворе под засыхающими виноградными лозами на тахте и на кошмах, разостланных аа земле. Возле дувала дымились два огромных котла, Оттуда отроки носили в деревянных чашах плов. Жен шины стояли в сторонке, возле кибиток, с благоговением наблюдая за пиршеством.
Аманнияз неспеша рассказывал о походе — говорил смущенно, потому что воевал против своих же туркмен-сарыков. Речь его походила на оправдание за содеянное зло, и это сразу почувствовали сидящие, начали вздыхать и кручиниться: не пора ли задуматься, как жить дальше? В Хорезм пришли — получили от хивинского хана воду, но продали ему совесть, Аллакули-хан — тот хоть водил туркмен на войну в Хорасан и Персию, а его паршивый сын Мадэмин уже восемь лет подряд сталкивает туркмен с туркменами
— А куда денешься? — не очень уверенно возразил Аманнияз. — Не бросать же нам добытую воду, о которой весь век мечтаем, и умираем с мечтой о воде!
— Но и жить жалкими псами у порога Мадэмина — это тоже не радость, — заметил Атамурад.
Аманнияз встрепенулся, словно проснулся от слов брата.
— А ты помолчал бы, братец! Только благодаря тому, что я стал юз-баши в войске хана, ты сумел окончить медресе. Благодаря мне ты мирно живешь в этом доме, который похож на крепость и способен принять столько гостей! Раньше мы кочевали по Узбою с двумя-тремя драными кибитками, а когда нападали на нас хивинцы — прятались от них в обрывах. Теперь моя боевая конная сотня украшает войско Мадэмина. Он уважает меня. И если бы не я, то твой труп уже давно съели шакалы. Ты знаешь, о чем я говорю, Атамурад!
—
Мирная беседа была нарушена. К тому же давно уже стемнело, и гости стали расходиться. Проводив последнего, Аманнияз отыскал брата в его кибитке:
— Слишком умным стал! Слишком глубоко копаешься в жизни!
— А ты... Ты угодничаешь перед ханом... Готов ради него...
— Замолчи! — повысил голос Аманнияз.
— Говоришь «замолчи», — потише заговорил Атаму рад. — О чести, о совести рассуждаешь, а сам посадил на цепь какую-то беспомощную девчонку!
— Ночью она может убить мою жену или нашу мать и убежать в пески. Разве ты не видел, какие злые глаза у этой сарычки?
— Аманнияз, сними с нее цепь, — попросил Атамурад. — Дай ключ от замка, я сам сниму.
Подойдя к пленнице, Атамурад снял с ее рук цепь и отвел в соседнюю юрту. Затем направился к котлам и принес чашку с пловом.
— Ешь, Кумыш, и ложись спать.
Вскоре на подворье сердаров воцарилась тишина. Атамурад лег в своей кибитке, приоткрыв килим, чтобы шел свежий воздух, и долго прислушивался к таинственным звукам ночи. Ворчали в темноте верблюды, скулил не накормленный пес — о нем все забыли.
Атамурад уже уснул и вскочил внезапно от беспокойного ржания жеребца. Встревожился от чего-то его Алмаз. «Надо было напоить на ночь!» — подумал Атамурад и тут услышал топот копыт. Выбежав во двор, он лишь успел разглядеть тень удаляющейся со двора лошади. Это его не на шутку перепугало и он закричал:
— Аманнияз, вставай, коня увели! Вставай быстрей!
Из кибитки выскочил полураздетый Аманнияз. В кирпичном доме спали джигиты—выбежали и они, кинулись в конюшню. Серого жеребца как не бывало.
В следующую минуту братья мчались на неоседланных лошадях за ночным вором. Он проскакал по городу, взбудоражив всех собак. Лай на улицах стоял оголтелый. И по нему можно было определить, в какую сторону подался вор. Он уходил в степь — несколько псов со свирепым лаем преследовали его.
Погоня с руганью и угрозой продолжалась долго. Наконец братьям удалось догнать беглеца. Конь под ним, споткнувшись, рухнул наземь и перевернулся через голову.
— Мой Алмаз! — в отчаянии закричал Атамурад. — Этот негодяй убил его.
Он нагнулся над лошадью и схватился за голову. Тут же конь захрипел и вытянулся, Когда Атамурад
— Ты, Аманнияз, гоже свой язык не высовывай, — упрекнул его Рузмамед. — На Ашаке я живу словно между двумя мирами. Один мир — Хива, другой — Россия. Если настанет время выбирать, с кем жить, куда идти, я, не раздумывая, пойду в Россию. Тебе, Аман-нияз, советую, забудь Хиву. Считай, что твой отец Рузмамед совершил глупость, когда отдал тебя в сотню Хива-хана. В Хиве ты потерял облик туркмена... Ты стал верным псом Мадэмина... Из-за тебя страдаю и я. Люди старые спрашивают меня: верно ли живешь, Рузмамед? Доволен ли своими сыновьями? Надо ли терпеть бесчинства хана? Ханские серкеры и раисы душат нас налогами. Не превратятся ли туркмены из вольных сынов пустыни в покорных рабов хана?