Семь смертей Лешего
Шрифт:
К тому времени, как помещик сколачивал новую, боеспособную и готовую к решительным действиям ватагу, заканчивалась эпопея вольготной жизни сама собой. Грибы и ягоды были собраны, целебные коренья выкопаны, а дичь, некогда в изобилии населявшая здешние леса, была частично выбита, а частично изгнана с привычных мест обитания. Теперь в лесу делать было нечего, все, что можно было взять оттуда, было взято. До наступления нового сезона, можно спокойно отдыхать, полеживая на печке, грея бока и посмеиваясь над глупым барином и его приспешниками. Носятся ущербные по лесу подобно оголодавшим псам, рыскают по овражкам и колкам, в надежде на поживу.
Весной все наполнится жизнью, живность ушедшая осенью из ставшего смертельно опасным места, все позабудет и непременно вернется назад, притащив за собой выводок потомков. К лету они подрастут, нагуляют жир. И только тогда можно будет попытаться рискнуть, оставить в дураках барскую свору в надежде разжиться свежей дичиной, тем более вкусной после зимних заготовок.
А зимой можно целыми днями спать, бездельничать и только есть, да заниматься в перерывах между трапезами с бабой воспроизводством себе подобных, увеличивая крестьянский род. Мяса и грибов, насушенных, намаринованных и сохраненных прочими хитрыми способами, было хоть отбавляй, чтобы не знать ни в чем отказа на протяжении многих месяцев.
Мужики и бабы мирно полеживали на печи, наслаждаясь спокойным и неспешным течением жизни, неторопливо ожидая прихода хлопотной весны, барин торопил весну, не в силах ее дождаться. Ждал он и новых вливаний в казну, к которым привык, что так внезапно прекратились в черный для него день, когда сгинула бесследно в лесу, очередная барская ватага. Барин считал уныло тянущиеся дни, с каждым прожитым днем озлобляясь все сильнее.
И когда весна все-таки приходила, солнце снисходило на мир, щедро одаривая своими лучами, растапливая лед, освещая все, чего касалось, все вокруг улыбалось и пело. И только одно лицо оно не могло осветить и согреть, застывшее лицо барина, растопить лед в сердце, поселившийся там холодной зимой. Так и бродил он мрачнее тучи до тех пор, пока в барскую усадьбу не попадал первый из нового в наступившем году, браконьерского пополнения.
Барин расцветал. В глазах, казалось уже навсегда потухших и холодных, зажигался лучик жизни. Он рождался заново, преображался буквально на глазах, бурлил от переполнявшей его энергии. Он даже оказывал неслыханную честь гостю, вернувшему его к жизни и деньгам, звон которых барин так любил. Звон монет для него был гораздо слаще самых прекрасных певунов. Он собственноручно укладывал пойманного с поличным крестьянина на землю, сдирал с него рубаху и штаны и доставал из-за голенища высоких хромовых сапог, любимую плеть. По такому особому случаю, зная его потребности и привычки, самый первый барский гость доставлялся в усадьбу своим ходом, в первозданном, еще не тронутом плетью, виде.
Ни одного тумака, ни одного подзатыльника не перепадало на счет пойманного селянина. Все интересное ожидало его впереди, подарок для гостя нетерпеливо подрагивал в барских руках. Подарок был красноречив и хорош, чтобы о нем рассказать поподробнее. Любимая барская плеть с витой, покрытой резьбой, деревянной ручкой, с плетеными кожаными ремнями, на раз сдирающими человеческую кожу. В кожаные ремни были вплетены свинцовые пластины и колючие металлические шарики, оставляющие на теле долго не заживающие, кровоточащие раны.
Но как показало время, никто и никогда из «счастливчиков» вкусивших барской плети, ни разу не пожаловался, не состряпал душещипательной
Развороченное ужасной плетью в клочья, тело несчастного передавалось родственникам для последующего погребения. В качестве компенсации за смерть, барин по доброте душевной и широте натуры, милостиво прощал долг запоротого крестьянина, не взыскивая ни гроша. Более того, от щедрот своих, выделял из леса досок на гроб, да рубль на водку. Облагодетельствовав семью убитого, помещик спал спокойно. Совесть его была чиста, свой человеческий долг, он заплатил сполна, полновесным рублем.
Особенно любил барин, когда первой ему в руки попадалась деревенская молодуха. Такую возвращали родственникам для погребения не сразу. Сперва, пару-тройку дней с ней тешился барин, а когда она наскучивала, выбрасывал ее как ненужную вещь, вон из своего дома. Выброшенную на улицу молодуху, которой вволю натешился барин, прибирали к рукам его многочисленные приспешники, используя ее самым безжалостным и бесстыдным образом.
Несколько месяцев пролетали для нее, как один непрерывный кошмар, в бесконечной череде переходов из рук в руки. Спустя несколько месяцев такой собачьей жизни, из пышущей здоровьем и румяной молодухи, приятной лицом и фигурой, она превращалась в сморщенную, тощую, изнуренную старуху, с навсегда застывшим ужасом в глазах.
Когда она теряла последние остатки былой красоты и от нее с презрением отворачивались даже самые низкие помещичьи челядинцы, ее выставляли за ворота усадьбы. Вышвыривали вон, как запаршивевшего, шелудивого пса. Напоследок барин с издевкой говорил замученной и изможденной женщине о том, что она рассчиталась за долг сполна, и ничего ему более не должна. Он барин добрый, и не злобив, не злопамятен, а поэтому прощает ее и отпускает с миром, и даже жертвует ей, от щедрот своих рубль денег, пускай деревенщина помнит его доброту.
Под язвительный смех челяди, опозоренная и опустошенная женщина, превратившаяся из симпатичной, разбитной молодухи в старую развалину, уходила прочь. С невидящими глазами, зажав в иссохшей руке, барскую подачку, серебряный рубль.
Спустя несколько дней ее находили в лесу браконьерствующие охотники, продолжающие испытывать судьбу. Или же ее находила охотящаяся на крестьян помещичья ватага. Рубль валялся у ног, покачивающегося на ветке тела, загубленной барским гостеприимством, бабы. Рубль возвращался к барину и как говаривали злые языки, спустя некоторое время перекочевывал в руки очередной несчастной жертвы, изуверской барской любви. Тело повешенной предавалось земле, там, где и было найдено. Никто не обременял себя заботами по доставке тела на кладбище для последующего его захоронения по христианскому обычаю.
Разговоров по случаю очередной страшной находки, в деревне хватало недели на две, от силы на месяц, затем разговоры постепенно сходили на нет, а вскоре про этот случай забывали напрочь. Новые события, на которые столь богат мир, в котором правил самодур-помещик, вычеркивали из жизни, события минувших дней. И только разговор о серебряном рубле, страшном кусочке металла, время от времени всплывал среди сельчан. Они гадали, кто из здешних молодух окажется его очередной, несчастной обладательницей.