Семь тысяч с хвостиком
Шрифт:
– Я люблю вашу дочь больше жизни! – воскликнул московит. – Паула, будь моей супругой! Отец твой благословляет нас!
– Я согласна! – взвизгнула от радости девушка и бросилась ему на шею.
– Будьте счастливы, дети мои! – торжественно произнес венецианец. Он окончательно смирился с выбором дочери и убедил себя, что такова уж судьба их рода, смешаться с дикими московитами. А по поводу коммерческого предложения московита Пьетро решил все тщательно обдумать, он сам себе боялся пока признаться, что оно было очень интересным.
ГЛАВА 18.
Прошло
Всех послухов и видаков особый обыщик за прошедшие дни уже опросил и вот теперь приступил к допросам у пытки, то есть к допросам у дыбы, но покамест еще без применения истязаний. Другое название допроса в камере пыток было в обиходе государевых слуг - «роспрос с пристрастием». По заведенному порядку его не мог избежать никто из свидетелей по делу.
В полдень, после того, как Тимофей соснул немного, он вновь вернулся в допросную избу, где его уже ждали подмастерья. Устало он уселся за стол, на свое привычное место.
У дыбы стоял Федька Косой. Из одежды на нем были только исподние портки. В отдельной комнате без окон, где происходили пытки, горели факелы, которые согрели воздух так, что было довольно жарко, отчего по голой груди и спине Федьки стекали капли пота, впрочем, они, возможно, могли быть причиной и жуткого страха, испытываемого Косым. Дыба представляла собой примитивное подъемное устройство. В потолок, вернее в дубовую балку на потолке был вбит железный крюк, через него была переброшена веревка. Один конец ее был закреплен на войлочном хомуте, называемом «петля». Руки Федьки Косого были продеты в эту петлю. Другой конец веревки держал в руках губной палач Фрол. Допрос под дыбой был, несомненно, сильным средством морального давления на подследственного, особенно для того, кто впервые попал в застенок, а Федька испытывал этот ужас впервые.
Подьячий по указанию Романцева уже зачитал Федьке приговор о пытке, и это уже само по себе подействовало на смиренного мужика устрашающе. Он стоял под дыбой, краем глаза видел заплечного мастера и его помощников, двух мужичков, подрабатывающих в допросной избе за небольшую плату, наблюдал, как они готовились к пытке: осматривали кнуты, разжигали жаровню, лязгали страшными инструментами. Федьке не показывали, как пытают других, как это делали с многими другим допрашиваемым, особый обыщик посчитал, что хилому посадскому человечку и без того жутко и он упорствовать не будет в своих
Романцев не сомневался, что Федька выложит все, что знает и даже больше, если на то будет необходимость. Однако роспрос у пытки не заменял саму пытку, а лишь предшествовал ей. И если уж заведен был таков порядок, которого придерживались все обыщики, то от пытки Федьку не спасет даже чистосердечное признание или то признание, которое требовалось Романцеву – ведь токмо пытка служит высшим мерилом искренности человека. Даже если человек раскаивался, винился, то его обычно все равно пытали. С одного, а чаще с трех раз ему предстояло подтвердить повинную из подлинной правды. Таков был порядок и не Романцеву его было менять.
– Итак, Федька, стало быть тебе не ведомо про смуту, что затеял боярский сын Акиня Шеин?! – строго и очень зловеще спросил мужика Тимофей Романцев.
– Господи! Не ведомо, отец родной! Не ведомо! Вот те крест! – Федька хотел себя осенить крестом, но вспомнил, что его руки были в петле.
– Говори покуда не приступили к пыткам! На дыбе все говорят правду! Токмо уж потом бывает поздно!
– Батюшка! Помилуй мя бог! Все сказываю, как на духу! Не ведом мне Акиня Шейн! Слыхом о нем не слыхивал!
– Брешешь, собака! Сказывал Ванька Лыков, что бывали у тебя людишки его, Шейновы! Давеча даже выносили из твоей лавки кули полные. Сказывай!
– для острастки вскрикнул Тимофей. – Смотри, Фрол уже разжег жаровню!
– Батюшка! Все скажу! Были у меня людишки, были! Запамятовал я! Да и не знал, что они от разбойника Шейна! Точно так, покупали кули с мукой, много взяли! Но откель мне было знать, что брали для вора энтого Шейна?! – взмолился Федька и по его груди холодеющей от приближающегося ужаса, еще быстрее и полноводнее потекли струйки пота.
– Так сказывай! Все без утайки. Кто приходил, что гутарили, чем платили, сколько всего взяли… - Романцев посмотрел на подьячего-писаря, который ждал команды заносить сказанное на бумагу и махнул ему головой, приказывая начинать писать.
– Все, все скажу, батюшка! Все, как было! – затараторил Федька.
– Ну! – опять прикрикнул на него обыщик.
– Значит, осемнадцать дней назад в лавку явились трое человек. Я их видал во первые. Много ко мне приходит, но я всех могу упомнить. Энтих я до того не видал. Взяли они дюжину кулей муки ржаной и поклали на телегу, что оставили у лавки. Платили значит они сребром, монетами польскими ортами, да еще грошами – шостаками и трояками, да немного медными солидами. Я спросил откель у них польские орты. А они мне сказывали, что не мое, мол, это дело. Платят сребром и должон быть рад тому, - Федька Косой замолчал и испуганно стал вглядываться в лицо московского государева обыщика.
– Что замолчал?! – прикрикнул на него Романцев.
– Так ведь, батюшка, не гневайся, все рассказал! Вот те крест… - Федька опять сделал попытку осенить себя крестом, но вновь вспомнил, что руки его стянуты за спиной в петле, в страхе и какой-то горячности он не чувствовал их.
– Ладно, Федька…, а тепереча послушаем тебя на дыбе… Фрол! – крикнул Романцев тульскому душегубу. – Готов послужить государеву делу?
– Готов, господин обыщик! – зловеще отозвался тот.
– Так приступай! – кивнул Романцев.