Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
Шрифт:
Лютая ненависть к Кунцу родила у меня и моих товарищей навязчивую идею отмщения. В свободные минуты мы сообща обсуждали самые изощренные пытки, каким мы подвергли бы его, если бы вышли на свободу и он попался нам в руки.
Однажды вечером он ворвался в наш барак. Мы как раз ели вареную морковь без соли и жира.
— Achtung! [38] — крикнул кто-то из наших. Ибо существовал приказ: первый, кто увидит входящего в барак эсэсовца, обязан крикнуть «Achtung», а все присутствующие должны вскочить и стать по стойке смирно.
38
Внимание! (нем.)
Значит,
— О, du verfluchter Schweinhund! [39] — заревел он и кинулся ко мне, расталкивая моих товарищей. Подбежал, ухватил меня одной лапой за куртку у самого ворота, стиснул, а другой широко замахнулся. Глаза у него были все такие же мечтательные, голубые, как у невинной девочки. И не знаю, как это получилось. Я понимал, что еще секунда, и я с выбитыми зубами буду валяться на полу, а он будет пинать меня ногами и, возможно, затопчет насмерть. А я — ничего. Поглядел я в его голубые глаза и усмехнулся. И упорно, не отводя взгляда, стоял и усмехался. Странное дело: я не испытывал страха.
39
Ах ты проклятая мразь! (нем.)
А он опустил руку, которой было замахнулся, чтобы меня ударить, отпустил ворот моей куртки, мгновение как бы колебался, потом повернулся и ушел.
Наступила тишина.
— Все с удивлением смотрели на меня. Ко мне подошел староста и спросил:
— Почему он тебя не ударил?
— Не знаю…
— Что ты ему сказал?
— Ничего. Просто смотрел ему в глаза… Поглядел он на меня этак странно и тоже отошел.
Поднялся шум. Товарищи принялись обсуждать это событие. И все искали решения загадки.
Когда Орфей спускался за своей Эвридикой в ад, он тоже…
Отвяжись со своим Орфеем! Он усмирял чудовищ музыкой, а не глазами! Ты это имел в виду?
К спорившим присоединился третий.
— Это был гипноз, друзья. Когда змея боа…
— Катись ты со своей змеей знаешь куда!.. — перебил его четвертый. — Я вам другое скажу. Читал я в календаре… Это на самом деле было… Человек, который дрессирует львов в цирке, вот он…
Я вышел из барака, не дослушав этой истории. Теперь я знал, что у меня пропал страх. Совсем как у моего молодого друга, ожидавшего смерти на виселице. И мне не хотелось объяснять остальным, почему я не испугался. Впрочем, этого я и сам не знал. Помню только, что в тот момент, когда я взглянул в мечтательные голубые глаза Кунца, меня рассмешило разительное несоответствие: девичьи, невинные глаза у преступника и садиста. А может, во мне действительно было что-то от Орфея и от змеи боа или от укротителя львов… Черт его знает! Пусть ломают голову психологи.
И что еще более удивительно — эсэсовец Готфрид Кунц, который до войны был адвокатом в Мюнхене, стал со мной откровенничать. Не сразу. Постепенно.
Я работал на плантациях. Огромные пространства, целые поля были отведены под гладиолусы и лекарственные растения. Нам, заключенным, полагалось их сажать, окапывать, ухаживать за ними, собирать цветы, сушить, сортировать, упаковывать в мешочки, складывать в ящики и грузить на приезжавшую за ними машину.
Поля были громадные, и мы работали с утра до вечера. В дождь ли, в жару — безразлично. Капо с дубинками присматривали за нами. Эсэсовцы тоже присматривали и пинали нас ногами. Мы были голодны, и потому нас ничуть не восхищало разнообразие окраски гладиолусов и желтые цветы «медвежьих ушек». Мы были очень голодны и, когда глядели на цветы, нам мерещились буханки хлеба, булки, сало, мясо, закуски…
Закусок,
Труднее всего было проглотить первую улитку, тошнотворную, скользкую. Но голод еще страшнее.
Улитки ползали по листьям и оставляли за собой серебристый липкий след. Они прилипали к пальцам. Нельзя было раздумывать и держать улитку долго во рту. Взял, подтолкнул языком, проглотил — и все!..
Вокруг плантации проходила так называемая Postenkette [40] . Эсэсовцы стояли на расстоянии десяти-пятнадцати шагов один от другого и следили, чтобы никто из нас не убежал. Если кто-либо переступал эту Postenkette, в него стреляли, и всегда без промаха. Для эсэсовцев это был неплохой спорт, потому что за каждого убитого они получали трехдневный отпуск. В рапорте значилось, что заключенный застрелен при попытке к бегству.
40
Линия охраны (нем.).
Чаще всех ездил в отпуск Готфрид Кунц.
Он стоял на Postenkette и ждал, пока к нему подойдет капо. Или подзывал его. Капо подбегал с шапкой в руке, вытягивался по стойке смирно и докладывал, что явился по приказанию.
— Мне надо ехать в отпуск! — лаконично говорил ему Кунц.
— Будет сделано! — поспешно отвечал капо, возвращался к своей группе и отбирал того из заключенных, который был ему не по нраву. То ли слишком худ, то ли слишком слаб, то ли нос у него слишком длинный, то ли похож на пугало, то ли жмется от страха. Капо вызывал его и подводил к эсэсовцу Кунцу. Там он срывал с головы заключенного шапку и швырял ее за Postenkette. А потом колотил несчастного палкой и орал:
— Беги за шапкой! Живо!..
Попадались такие, что послушно бежали, а бывало, иной отказывался бежать. Тогда капо колошматил его палкой до тех пор, пока тот смирялся. И тут Кунц вскидывал автомат, недолго целился и стрелял.
После работы товарищи везли на тачке труп застреленного, а эсэсовец Готфрид Кунц отправлялся в трехдневный отпуск в Мюнхен к своей жене Гильде и двум дочкам, Эрике и Ирмгарде. Это случалось не реже, чем раз в месяц.
Иногда Кунц стоял не на Postenkette, а наблюдал за работой заключенных. Примерно через неделю после нашего столкновения в бараке он подошел ко мне и спросил:
— Это были вы? Это вас я не стал бить?
— Да!
— Ага! А ты знаешь, почему я тебе не выбил зубы? — Он перешел на «ты», что противоречило уставу.
Я молчал.
— Молчишь? Так я тебе скажу! Потому что ты первый унтерменш [41] , который мне пришелся по душе!
Я по-прежнему молчал, но, как и в тот раз, смотрел в его чудесные голубые глаза и чуть усмехался.
— Иди со мной! Туда, за кусты! Иди первый! — сухо сказал он.
Я знал, что он меня не застрелит, и пошел. Кунц за мной. Он сел под кустом жасмина.
41
Untermensch (нем.) — недочеловек.
— Делай вид, будто работаешь! Чтобы никто не заметил, что я с тобой разговариваю.
Я стал неторопливо обрывать лепестки жасмина.
— А ведь я могу тебя застрелить! — сказал он ни с того ни с сего.
— Можете, но не застрелите!
— Почему? Я не ответил.
— Ты кем был до лагеря?
— Кельнером.
— Кельнер? Кто бы подумал! Кельнер!.. А ты смог бы кого-нибудь застрелить?
Я поглядел ему в глаза и сказал:
— Смог бы! — потому что думал о нем.
— Ты мне нравишься! Значит, если бы ты был на моем месте, а я на твоем, ты застрелил бы меня? Ну, скажи!