Семь жизней (сборник)
Шрифт:
Он жил в однокомнатной квартирке.
Даже если б там вовсе отсутствовала мебель, она была бы тесной.
На обоях дети нарисовали поезд и рядом написали «папа». В последней «а» уместился домик с окошком.
Разбередив кривоногую тумбочку в углу, Фёдор вернулся с деньгами.
Четыреста долларов – он отдал их мне, глядя в сторону, и я тоже на него не смотрел.
Однако его презрение было осязаемым, как запах.
Он захлопнул за мной дверь, словно я был прокажённым и обокрал их дом, отняв молоко у детей.
– Сука, –
А что было сделать? Позвонить и сунуть обратно половину денег? Или все? С чего бы?
Чёрт! Чёрт возьми. До появления космонавта на поводке – моего голубоглазого пескаря – я не был так сентиментален.
Что со мной творится вообще!
Он взял мои деньги? Взял.
Тысяча рублей – это двадцать смен. Почти месяц поганой работы, разборок, драк, нервотрёпки, бессонных ночей, – в душе непрестанная сутолока лишних впечатлений, людской грубости, глупости, пошлости, а под глазами – круги.
То, что я взял с него больше, – так я имею право, я же не давал ему в долг; за подобные вещи в пору моей юности калечили, а то и убивали.
Он ведь сбежал? Сбежал.
Как я психовал всё это время! Как я был унижен. У меня была беременная жена, а я не мог даже её толком прокормить. Её и нашего космонавта на подлёте.
Фёдор заслужил наказания? Да, безусловно.
Так где же зазор и разлад в этой цепочке?
Разлад был уже в том, что я оправдывался.
«Жигуль» взревел.
Где тут наш универсальный магазин из сказки Пушкина, я снова хочу туда.
У меня, вспомнил я обиженно, с выпускного вечера не было костюма.
Разве в таком виде я должен являться пред очами любимой и этого, сорвавшегося с поводка.
И цветы, цветы, несколько килограммов цветов надо непременно приобрести.
Через час, наменяв полный карман денег и в кои-то веки не считая их, я увидел себя в зеркале.
О, я выглядел отлично.
Мой новый костюм, казалось, отражал отдельные предметы, белая рубашка хрустела словно капуста, лаковые штиблеты скрипели от удовольствия, и бабочка украшала весь этот ансамбль.
Побриться бы.
Панамку и сандалии я на радостях выкинул, но потом вернулся и всё-таки забрал их – не из жалости к себе, а из жалости к самим вещам: словно бы они могли огорчиться такому предательству.
Покупку цветов решил отложить на завтра, или когда там меня вызовут за пескарём – а то завянут; зато выхватил на распродаже для любимой зонтик, у неё не было зонтика, перчатки, а то скоро осень, а каково ей будет с коляской – без перчаток, озябнут пальчики, и шапочку такую, вроде как детскую, но взрослую, с длинными завязками, пушистую, мне очень понравилась, тоже купил: хоть зима и не скоро, а пусть будет шапка всё равно.
И ещё там всякое в банном отделе сгрёб в охапку торопливо – мочалочку нежнейшую, мыльце радужное, полотенце, чтоб жену три раза можно
Космонавту закупил что-то гремучее и разноцветное, пусть гремит и удивляется.
Деньги кончались, но моё настроение с каждой минутой становилось всё прекраснее – я наполнялся восторгом, словно воздушный шар, и в голове становилось звонко и пусто: ровно как я и хотел.
Здесь меня окликнули: эй!
Сильный мужской голос я не узнал, в шутку подумал: никак Фёдор вернулся за мной, и на этот раз, видимо, он меня украдёт.
Но нет, это был не Фёдор, а сразу три Ивана: мои когда-то закадычные, мои по-прежнему любезные, мои давние приятели.
Все головастые, как дети, неизменно весёлые, веснушчатые, и, казалось, даже пушистые.
Глазки – все шесть – маленькие, лукавые, смешливые.
Каждому, как и мне, едва за двадцать – но при этом выглядели они взрослее: натуральные мужики, и каждый обладал упрямой, ухватливой мужицкой силой.
Они давно держались вместе. Где они друг друга обнаружили, я не помню, но сошлись эти ребята как родня, их многие считали братьями – а то, что у братьев на троих одно имя, так мало ли что у отца с матерью было в своё время на уме.
Мысленно я прозвал братьев «поморы» – никаких поморов я толком не встречал, но мне всегда казалось, что живущие на северах бесстрашные мореходы должны так же крепко стоять на своих двоих и щуриться веснушчатым лицом на ветру, чтоб веснушки сначала смерзались, а потом, дома у печки, оттаивали, и дети с этими веснушками играли на полу.
Мы с Иванами одно время крутили всякие дела, Иваны казались рисковыми – но шли ровно до того рубежа, где нужно было сделать больно живому человеку. Здесь они останавливались и по-рачьи пятились назад, а потом исчезали, чтоб отыскать другой путь.
Я их понимал. Я сам старался вести себя так же, но не всегда получалось.
Потом братья начали строить: то автобусную остановку, то забор возле милицейского участка – поначалу сами, а следом наняли вагон узбеков, и, признаться, с тех пор мы толком не виделись: я ж не Иван, что мне ломать их, пошедшую вверх, компанию.
– А купаться пойдём, – сказали они мне уверенно. – А лето же. А ты чего такой нарядный?
Все трое, было видно, уже попривыкли командовать, хотя они и прежде не отличались излишней щепетильностью.
– А сын родился, – ответил я им в тон: они всегда так разговаривали, на «а».
Тут же меня подхватили и приподняли: я сразу понял, что ребята с последнего нашего знакомства поздоровели втрое.
Каждый из Иванов раздобрел вширь и вглубь. С той же лёгкостью они могли бы меня за минуту порвать на части.
– А теперь уж точно не отвертишься, – захохотали они, всё ещё держа меня в воздухе; руки у них тоже были веснушчатыми. – О, у тебя и мыло с собой, и мочало. Вот и помоешься заодно.