Семь жизней (сборник)
Шрифт:
Павленко ещё раз кивнул. Видимо, компания убитого, самоубившегося и серьёзно обломавшегося на своём жизненном пути русского поэта его удовлетворила.
– Как жить без курева и денег, в одном лишь пончо на ветру, – процитировал он неведомо кого, и без перерыва поставил строгий вопрос: – Кормить будешь меня?
– Значит, нет? – спросил Жека в кафе, помешивая пельмени в горшочке и не глядя на то, как я разливаю беленькую.
Пончо висело на стуле. Конь
Павленко был питерский нацбол со стажем, фигурант как минимум восьми уголовных дел по разнообразному злостному оппозиционному хулиганству, яростный «левак», безусловный русский империалист, и посему в государственных понятиях того времени – гулёбщик, негодяй.
Читатель русской поэзии, Юнгера, Селина, «Путешествие на край ночи» было любимой его книжкой, я знал.
Он был воцерковлён, соблюдал все посты, когда-то успел выучить французский язык и зарабатывал на жизнь, обучая французов, зачем-то приехавших в Питер, русскому.
Мы расположились в одной из кремлёвских башен, двухэтажное кафе так и называлось – «Башня», место нам нашлось на втором.
Кафе изнутри было каменным, стены – красный булыжник, и оттого здесь всегда царила подвальная прохлада: летом в такой обстановке хорошо, весной не очень. Но мёрз из нас двоих только я. Жеке было привычно жарко.
– Нет, Жек. Я год назад снял форму и больше не стреляю. И оружия у меня нет. Поэтому оружия я не дам, и заниматься его поисками тоже не стану.
Жека кивнул безо всякой обиды.
– А мы думали, ты привёз с чеченской, – просто сказал он.
Я промолчал. Я уже говорил ему, что не привёз.
– Где будет новая война? – спросил я, чтоб не обсуждать всё это позже в нетрезвом виде.
– Везде будет, – сказал Павленко, улыбаясь. – В Казахстане, на Украине, в Прибалтике. Здесь.
– Это понятно. Но всё это когда-нибудь после. А в ближайший раз?
Павленко пожал плечами, как будто не знал. На самом деле, конечно, знал.
Подняв рюмку, он по слогам повторил первый из предложенных им вариантов.
Впервые я обратил внимание, что слово «Казахстан», произнесённое без звука, напоминает три вздоха рыбы. Или три вздоха пловца, который собирается нырнуть очень глубоко.
Жека и наши сотоварищи нацболы готовились повоевать на севере соседней азиатской республики. Они находили, что там их ждут многочисленные, потерявшие в правах, русские люди, и поддержат.
Затея казалась мне замечательной – вроде прыжка со скалы; но прыгать на этот раз я не хотел, и даже не собирался этого скрывать.
В 25 лет для меня потеряла привлекательность перспектива ранней смерти. Ощущение это, ещё совсем недавно мне не слишком свойственное, пришло неожиданно, словно у меня заработала какая-то новая часть сознания, до тех
Жеке, похоже, было безразлично происходящее со мной: возможно, он считал, что я имею право не заниматься тем, чем он хочет заняться, раз я достаточно долго занимался этим совсем недавно, а он ещё никогда.
– «…А в походной сумке… спички и табак…» Как там? – переспросил Павленко, протягивая руку с зажатой меж большим, указательным и средним рюмкой.
Лицо его лучилось. Зубы у него были хоть и не очень мелкие, но частые. Рот – наверное, из-за впалых каторжанских щёк, – казался крупным.
– А в походной сумке… где-то там… Маяковский, Хлебников, Мандельштам… – закончил я.
Мы чокнулись, синхронно закинули головы и забыли обо всём этом.
Я, когда проглотил водку, зажмурился. Павленко, наоборот, раскрыл глаза.
Глаза его были в красных прожилках: много алкоголя, мало сна.
Я подумал, что у меня то же самое с глазами. И чёрт бы с ним, пройдёт – жизнь огромна; по крайней мере, моя.
Я быстро и с удовольствием ел пельмени.
Мы выпили по второй, и сразу же по третьей, словно догоняя кого-то. Тем более что рюмки были непривычно маленькие.
– Зачем тебе так много стихов? – спросил Павленко, медленно пережёвывая чёрный хлеб.
На кухне кто-то уронил пустой поднос.
– Я знаю, зачем они мне, и вот спрашиваю у тебя, – повторил Павленко, потому что мы оба забыли, что я ответил.
– А что ещё… – неопределённо говорил я. – А чем ещё…
Отодвинув нелепые рюмки и разлив в гранёные, предоставленные под воду, стаканы, – мы нырнули – и вынырнули с той стороны радуги.
– …всякий новый поэт растёт изнутри поэзии, он где-то там, в глубине, насыщается, наполняется, а потом – если хочешь на него взглянуть – его можно выловить, – объяснял я Жеке. – Одна строчка Державина, одна строчка Анненского, одна строчка Блока – это как вытаскивать сеть, – ещё строчку Слуцкого, и вот он уже – показался, этот новый, долгожданный стихослагатель: торчит на поверхности своей беспутной головой. Бьёт хвостом. Ты найдёшь его по следу на воде… России обязательно нужен один поэт. Один святой, один вождь. Нужен.
Павленко соглашался.
– И ещё оружие, – говорил он. – Ещё нужно много оружия. Десять стволов как минимум.
Под воздействием алкоголя он покрывался даже не пятнами, а красными полосами – как будто, к примеру, спал на досках; или злая женщина несколько раз ударила его перчаткой, а он при этом смеялся.
Покинув «Башню», оставив по бедности на чай только медь, мы вышли к автобусной остановке и сели на первый попавшийся автобус: я решил показать Жеке набережную, воду, вид на нижегородский кремль снизу.