Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Что они, белены объелись? — возмущался Дугин. — Я говорю: секцию исправлю, вот кувалда, крюк вгоню… А они…
— Ничего, это скоро пройдёт, друг мой, — ласково успокаивал его Бармин. — Проглоти таблетку, и тебе сразу станет хорошо.
И сунул в рот Дугину мятную конфетку.
Выпроводив Дугина, Бармин подмигнул Филатову и вновь пошёл в бухгалтерию. Через две минуты Филатова вызвали в кассу и с чрезвычайной любезностью предложили расписаться в ведомости.
— Я не сплю? — радостно изумлялся Филатов, пересчитывая деньги. — Как тебе это удалось, док?
— Пустяки, — скромничал Бармин. — Я к ним зашёл и предупредил, что механик Дугин спятил и бродит по этажам с кувалдой, а мне поручено его найти и обезвредить. Я им, может, жизнь спас, неужели отказывать мне в такой ерунде?
Всю дорогу до Мирного околпаченный Дугин тщился отомстить доктору, но тот был бдителен и попался на крючок лишь под
Бармин поднялся, хлопнул Дугина по плечу — подставляй зубило, друг ситный, — и взял кувалду.
А полярным врачом он стал так. Однажды за победу в студенческих соревнованиях по самбо ему вручили приз — стопку книг. Одна из них и сыграла неожиданно большую роль в его судьбе — книга о жизни, путешествиях и гибели капитана Роберта Скотта.
И даже не вся книга, а несколько строк из неё.
Придя на Южный полюс и убедившись, что Амундсен на целый месяц его опередил, Роберт Скотт со своими спутниками отправился обратно. Долгими неделями шли люди по Антарктиде, волоча за собой сани с грузом, шли, удручённые неудачей, израненные и обмороженные, и на сто сороковой день пути слегли, чтобы умереть от голода и холода в нескольких милях от склада с продовольствием и горючим. Они преодолели бы это расстояние, но поднялась сильнейшая пурга, переждать которую им было не суждено. Так вот, одно из величайших и, наверное, труднейшее в истории географических открытий путешествие завершилось трагедией из-за того, что в пищевом рационе его участников отсутствовал витамин С. Капитан Скотт и его товарищи погибли от цинги. Именно цинга окончательно лишила их сил и не позволила переждать ту последнюю в их жизни пургу.
Десяток лимонов, несколько коробочек с витаминами, которые продаются в любой аптеке, — и легендарный герой остался бы в живых! «Был бы я с ними…» — мальчишеская мысль, а дала первотолчок, побудила задуматься, размечтаться о роли врача среди людей, оказавшихся в исключительных обстоятельствах. В мечтах своих дрейфовал на льдинах, зимовал на далёких полярных станциях, а распределили врачом «Скорой помощи» в заштатный городок. Здесь люди тоже страдали, звали выручать и смотрели на него как на спасителя, он выручал, спасал и продолжал мечтать о работе, которая поглотит его целиком. Так прошёл год в неустанных хлопотах и скуке, среди спокойных и тихих людей, привыкших в десять часов гасить свет и ложиться спать. Один ночной визит всё перевернул. Приехал на окраину городка, разыскал на берегу озера небольшой домик, вошёл, и сердце его дрогнуло: в углу комнаты, подпирая головой потолок, стоял на задних лапах чудовищных размеров белый медведь. Бармин осмотрел больного, человека лет тридцати, предложил тревожно суетившимся старикам одеть сына, увёз его в больницу и незамедлительно удалил воспалённый аппендикс. Несколько дней, пока пациент лежал в больнице, Бармин проводил у его постели всё свободное время, расспрашивал о жизни полярников, слушал рассказы о разных приключениях, то и дело выпадавших на их долю. Семёнову (а это был он) Бармин понравился, осторожно, чтобы не обидеть молодого хирурга, навёл справки и, расставаясь, обещал позаботиться о его судьбе. В лютом нетерпении прожил Бармин три недели, пока не получил из Ленинграда телеграмму с предложением приехать в Институт. А ещё через два месяца, не веря своей удаче, ушёл в составе антарктической экспедиции на станцию Восток.
На этой самой тяжёлой для жизни людей станции (Южный полюс, где зимуют американцы, расположен гораздо ниже Востока: и морозы там послабее, и кислорода в воздухе побольше) Бармин узнал о том, что ещё не встречалось в учебниках. Он видел, как молодые, полные сил люди задыхались, корчились и исходили кровью в муках акклиматизации, как неделями не заживала пустяковая царапина, как человек, у которого кровяное давление упало до 60 на 30, спокойно работал и не жаловался на самочувствие, он видел, как в полярную ночь, когда магнитные бури на две недели разорвали эфирную нить, связывающую Восток с внешним миром, распадалась личность внешне совершенно здорового человека.
Одного он лечил отдыхом, второго лекарствами, третьего психотерапией. Механик Назаркин перестал умываться, зарос грязью, не менял бельё — доктор всё выстирал и выгладил, перевязал розовой ленточкой и положил на аккуратно им же застеленные нары. Не помогло — скрытно сфотографировал в разных ракурсах опустившегося парня, раздобыл фото, где тот, симпатичный и элегантный, весело улыбается жизни, и соорудил витрину: «Сегодня
В ту зимовку Бармин впервые спас человека благодаря не знаниям своим, а наблюдательности и физической силе. В августе, под самый конец полярной ночи, морозы стояли неслыханные — под восемьдесят пять градусов. Мороз не мороз, а радиозонды аэрологи запускали, и метеоролог четыре раза в сутки выходил снимать показания приборов. В тот день Бармин дежурил по станции, и когда Гаранин отправился на метеоплощадку, с точностью до минуты зафиксировал его выход из дому. Дальше события развивались так. Гаранин обнаружил на актинометрическом приборе повреждение контакта и, чтобы устранить неисправность, снял рукавицу. В ладони мгновенно появилась сильная боль, потом она вдруг исчезла и в свете прожектора Гаранин увидел, что рука побелела. Встревоженный он надел рукавицу и поспешил к дому, а на Востоке-то спешить нельзя! Шагом нужно ходить на Востоке, медленным, старческим шагом, иначе в два счёта сорвешь дыхание…
А Бармин смотрел на часы. Пять, семь минут прошло — нет Гаранина. Минуты три можно было бы ещё подождать, но Бармин, томимый неясным предчувствием, доложился, оделся и направился к метеоплощадке, где и нашёл Гаранина, который споткнулся о шланг питания, запутался в нём, упал и не мог подняться. Здесь уже Бармин забыл о том, что и тяжести на Востоке нельзя поднимать и резких движений делать не рекомендуется. Времени бежать за подмогой не было. Бармин взвалил беспомощного товарища на спину, внёс в помещение и растёр спиртом. А спохватись доктор чуточку позднее — быть бы новой могиле на острове Буромского, усыпальнице погибших в Антарктиде полярников… Впрочем, как смеялся потом Бармин, благодаря этому случаю, он «накропал материальчику для научной работы: открыл влияние холода на певческие способности». Когда, спасая Гаранина, он тащил непосильную для одного человека тяжесть, то наглотался морозного воздуха и… онемел: спазмы голосовых связок не позволяли произнести ни единого слова. Над мычащим доктором сначала подшучивали, потом испугались, но компрессами и безжалостными массажами Бармин сам себя вылечил.
За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь. В обычных условиях, выяснил он для себя, сущность человека скрыта, и нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы она проявилась. Так, Семёнов и в ещё большей мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они доброжелательны, слушают других не перебивая, охотно оказывают разные бытовые услуги, узнав, что доктор получил новую квартиру, пришли и два дня приводили её в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и вовсе мягок, хоть узлы из него вяжи — одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их обратно, отдаст накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и прочее. Но в чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что эти, казалось бы, нехарактерные для сильных личностей поступки нисколько не мешают и Семёнову и Гаранину быть твёрдыми, жёсткими, а порой и жестокими. Взять хотя бы тот аврал в полярную ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай во вторую зимовку, когда — это было тоже в полярную ночь — радист Костя Томилин заболел воспалением лёгких, а баллоны с кислородом опустели. Костя задыхался, без кислорода он мог погибнуть, и Белов рискнул вылететь из Мирного на Восток. Покрутился над станцией и сбросил баллон, как торпеду, — садиться в семьдесят с лишним градусов нельзя, не взлетишь. Искали всей станцией, поморозились, измучились… Группа за группой уходили и возвращались, падали на нары и засыпали. Костя молил: «Мне уже лучше, чёрт с ним, с баллоном!», а Семёнов с Гараниным сутки не спали и никому спать не давали: «Ищи, как хлеб ищешь, — тогда найдёшь!» Специально взвешивал потом людей — в среднем на три килограмма похудели, но ведь нашли баллон! По привязанной к нему длинной ленте, кончик из снега торчал. Выкопали баллон — тоже работы на полсуток хватило, метра на три под снег ушёл, и спасли Костю.
Вот это и есть внутренняя сила, скрытая, как скрывается она в ласковом штилевом море или безобидном на вид вулкане. И ещё: Семёнов и Гаранин оставались самими собой перед самым высоким начальством. Уважали его за должность и заслуги, но не суетились и милостей не выпрашивали — ни словами, ни поведением. А надо было — возражали, отстаивали своё и в обиду своих ребят не давали. И оттого характеры их приобрели цельность, без которой подлинно сильным человек быть не может.
Цельность — в этом всё дело! Вот, например, Макухин. Властен, суров и груб — с нижестоящими. А для начальства — податливое тесто, лепи из него что хочешь и клади в любую форму. Нет в нём цельности, значит, нет ему и настоящей веры и сила его — показная, бенгальский огонь…