Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
Семенов недвижно уставился на карту, взгляд его застыл на крохотной точке в глубине Антарктиды. Точка… Два года отдано, чтобы вдохнуть в нее жизнь.
Семенов любил Восток и гордился его исключительностью. В первую зимовку бывало, что весь научный мир следил за его радиограммами, ожидая все новых сенсаций, в июле — августе Восток чуть не каждый день бил мировые рекорды, 80… 82… 85 градусов ниже нуля! А тот незабываемый день — уже в другую зимовку, когда вышли они с Андреем на метеоплощадку и, глазам своим не веря, уставились на отметку: 88,3… Полюс холода, геомагнитный полюс Земли, уникальнейшая точка планеты — станция Восток…
И вот теперь Востоку приказано воскреснуть. И он, Семенов, может вдохнуть в него жизнь!
Свешников положил трубку, взглянул на Семенова и нажал кнопку звонка. Заглянула секретарша.
— Минут десять ни с кем не соединяйте.
— Я согласен, — сказал Семенов.
— Вижу. Хорошо подумал?
Семенов кивнул.
— Ты-то меня не беспокоишь, — задумчиво проговорил Свешников, — на «Оби» отдохнешь, отоспишься… Другое дело — Вера… Вряд ли она разделит твой энтузиазм, друг ты мой.
— Вряд ли, — искренне признался Семенов. — Предвижу серьезные, но преодолимые трудности.
— Ситуация знакомая, сам не раз преодолевал… Честно, Сергей, мне бы хотелось, чтобы Восток расконсервировал именно ты. Но — ты знаешь меня, не обижусь — скажи слово, и пойдет другой.
— Не скажу, Петр Григорьич… — Семенов покачал головой. — Предложили бы любое другое дело — может, и сказал бы. А на Восток пойду. За честь и доверие большое спасибо!
— Заговорил… как стенгазета… Ты мне станцию оживи, чтоб задышала и запела, — тогда сам тебе спасибо скажу… Ну, к делу. «Обь» через месяц с небольшим уходит, времени, сам понимаешь, у тебя в обрез. Что надо будет, сразу ко мне. Востоку все отдам — любого человека из экспедиции, кого хочешь. Займись в первую очередь людьми, особенно первой пятеркой, которая будет расконсервировать станцию. Помнишь, Георгий Степаныч говорил: «Товарища по зимовке выбирай — как жену выбираешь. Жизнь твоя от него зависит». Ну, иди. Не завидую тебе, нешуточное дело — на второй год подряд увольнительную получить!
Семенов вышел из кабинета, в голове у него гудело, как после доброго стакана спирта. В приемную уже набилось много людей, кто-то из них приветливо произнес:
— С возвращением, Сергей Николаич!
Семенов рассмеялся, извинился за непонятный товарищу смех и быстро пошел в гостиницу: Вера небось уж заждалась.
Оркестр неожиданно заиграл полузабытую мелодию, и они пошли танцевать.
— Этот вальс постарел вместе с нами, — сказала Вера. — У него такие же морщины, как у меня.
— Ты очень красива, —
— Какая она грустная. — Вера кивнула на певицу. — Наверное, жена полярника или моряка.
— Вернемся, на нас смотрят. Я разучился танцевать.
— На твоих ногах уже унты?
Их столик был расположен удачно, в дальнем и тихом углу.
— Не пей больше, Сережа.
— Сегодня коньяк для меня — вода. Улыбнись, прошу тебя. Будь как на той фотокарточке, которая на обоих полюсах со мной прозимовала.
— Ты любишь ее, а не меня, твоя жизнь прошла с ней… Мы женаты пятнадцать лет, из них дома ты был четыре с половиной года.
— Четыре года и восемь месяцев, родная моя Пенелопа.
— Я не Пенелопа, Сережа. Пенелопа сделала ожидание своей профессией. Она могла это себе позволить, ей не надо было спешить на работу, бегать в кулинарию и кормить детей.
— Но ты же знаешь…
— Знаю… Знаю все, что ты скажешь. И призвание, и наука, и высокие широты.
— Через это я уже прошел, дорогая. Но Восток…
— И это знаю… Я сто раз обмирала по ночам, когда представляла тебя там, в этой космической стуже. Да, Восток — твое детище, Сережа. Но ведь, кроме этого детища, которое можно законсервировать, у нас есть двое детей, которых законсервировать нельзя… И самое грустное для них, что я все понимаю и не лягу у порога, чтобы удержать тебя.
— Спасибо.
— Нынешний год високосный.
— Это так важно?
— На один день больше ждать.
— Один день!
— Не день, сутки. С каждым годом все тяжелее, Сережа… Наверное, возраст.
— Ты для меня всегда двадцатилетняя.
— Только для тебя.
— Этого мало?
— Много. — Вера взъерошила ему волосы. — Очень много… Другой судьбы у нас уже не будет.
— Тебе не повезло, ты полюбила полярника… Ну вот, наконец-то ты улыбнулась.
— Знаешь, еще в детстве, совсем девчонкой, я загадала однажды: если завтра кончатся дожди и будет солнце, моя жизнь сложится счастливо.
— И наутро были дожди?
— Солнце встало, Сережа.
— Я вернусь и больше тебя не оставлю.
— Не обманывай себя, тебе, как белому медведю, нужен снег. Такова уж, видно, моя участь на этой земле — ждать и дни считать. Налей мне тоже, я хочу быть пьяной. Иначе я сейчас же разревусь. За что будем пить?
— Помнишь, ты дала мне на Льдину маленький томик стихов? Там были такие слова: «Как будто бы железом, обмакнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему».
— Сережа, я немедленно разревусь. За что будем пить?
— За твое долготерпение, дорогая. За твою любовь.
— Ну, хорошо. Будь здоров.
Семенов проводил Веру ночным поездом — утром ей на работу. Договорились, что на субботу и воскресенье он будет прилетать в Москву.
— Полных восемь дней вместе! — бодро подсчитал он.
— Если украдешь у меня хотя бы один из этих дней…
— Пусть меня забракует медкомиссия! — поклялся Семенов.
— Хорошо бы… Смотри, если на небе есть Бог — он слышит!
А утром из Москвы прилетел Гаранин.
— Что случилось? — войдя в номер, спросил он.