Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
Ну, и третья удача — только что в гостинице уговорил Веру продать путевки в Сухуми («Подумаешь, золотой сезон — сто человек на квадратный метр пляжа!») и вместе с Андреем и Наташей махнуть на машинах по стране — куда глаза глядят. С трудом, но уговорил. Весь дрейф об этом мечтали — на месяц-другой окунуться в бродячую жизнь.
И хватит, продолжал размышлять Семенов, нельзя, чтобы одному человеку бессовестно везло. Кто-то сказал, что количество удач в мире неизменно, и если тебе судьба улыбается, значит, другого удачи обходят стороной. К тому же, когда они идут навалом, одна за другой, какой-то
Семенов шел по Невскому проспекту, с интересом поглядывая на встречных людей и беспричинно улыбаясь, что вызывало недоумение прохожих; одна женщина даже пожала плечами, неправильно истолковав доброжелательный взгляд этого странного человека. А Семенову просто было хорошо. Коренной москвич, он любил Ленинград, город, из которого не раз уходил в Антарктиду и улетал на Льдины; здесь он прощался с Большой землей и здоровался с ней тоже здесь. Ноги, еще не успевшие отвыкнуть от полупудовых унтов, сами собой шли безо всяких усилий, вместо многослойной тяжелой одежды тело невесомо облегал плащ, и сугробов тебе никаких, ветришко пустяковый — живут же люди! Так бы и ходил без устали с утра до ночи, глядя на разных людей — разных, в том-то все и дело! — на витрины, улицы и на всю эту кипящую жизнь, которую на станции только в кино увидишь. И привычно удивлялся себе: жил ведь на Большой земле, не в полярке родился, а до первой зимовки никогда не ценил вот таких необыкновенных вещей, как эти деревья в скверике. Стоят себе, колышут бездумно желтеющими листочками и ведать не ведают, сколько в них радости и смысла.
У Аничкова моста Семенов, как добрым знакомым, подмигнул вставшим на дыбы коням, глубоко и радостно вдохнул в себя сырой ленинградский воздух и свернул с Невского на Фонтанку. Отсюда до Института было несколько минут ходу, и Семенов почувствовал привычное волнение, какое испытывал всегда, когда приезжал в Институт. После долгих зимовок и экспедиций по этому асфальту шли самые знаменитые полярники и тоже, наверное, волновались при виде Института…
Вспомнил Семенов, как много лет назад пришел сюда в первый раз, худым, неоперившимся птенцом. Начальник кадров Муравьев, крестный отец двух поколений полярников, хмуро повертел в руках документы, спросил в упор:
— Куда хочешь?
— Куда пошлете! — Семенов вытянулся, руки по швам.
— Послать тебя… это я могу, — проворчал Муравьев. — Крепкие морозы с ветерком любишь?
— Не очень… — ответил Семенов и испугался, запоздало подумав, что другой ответ был бы начальнику приятнее.
— Смерти боишься? — И взгляд, будто щуп, до самых печенок.
— Боюсь, — честно признался Семенов.
— Во сне храпишь?
— Храплю, — безнадежно кивнул Семенов.
— Теперь сам посуди. — Муравьев стал загибать пальцы. — Морозов не любишь, смерти боишься, во сне храпишь… Ну какой из тебя полярник? Могу позвонить на завод радиоизделий, там техники нужны.
— Спасибо, — уныло сказал Семенов. — Дайте, пожалуйста, мои документы.
— Куда пойдешь?
— Не знаю еще… Может, в Архангельск, там приятель живет.
— А на Скалистый Мыс радистом хочешь?..
—
— Чего орешь, не глухой. Оформляйся.
Долго еще в Институте вспоминали зеленого новичка, который не любит морозов, боится смерти и храпит. Семнадцать лет как испарился тот новичок, но вместе с ним навсегда ушло и то, чего не заменишь положением и опытом, — телячий оптимизм, весело бегущая по жилам кровь и каждый день открытия.
По годам идешь, как вверх по лестнице — с каждой ступенькой все труднее. Тот зеленый новичок порхал и подпрыгивал, а начальник станции шествует, усмехнулся Семенов. Впрочем, подумал он, многие печалятся этой неравноценной замене — молодости на опыт, а предложи вернуться назад — редко кто согласится. Радости вновь пережить — пожалуй, а невзгоды и ошибки?
— Сергей, где твоя борода?
— Там же, где твоя — на веники пошла!
В Институте коридоры длинные, за три часа не обойдешь. Сделал шаг — кореша встретил. Обнялись, помяли друг друга по полярной привычке.
— Как Льдина?
— Позавчера была целехонькая.
— Верно, что тебя медведь чуть не схарчил?
— Информация ошибочная, наоборот: я — его!
— С возвращением, Николаич! — приветствовал Семенова загорелый бородач в кожаной куртке. — Отдрейфовал?
— Спасибо, Палыч. А ты где обитаешь?
— Только-только от пингвинов вернулся, на «Оби».
— В Мирном как, пальмы не расцвели?
— Путаешь, Николаич! — Бородач ухмыльнулся. — Пальмы — они на твоем Востоке.
— Не наступай на больную мозоль, — вздохнул Семенов. — Пионерскую и Комсомольскую прикрыли, а теперь и до Востока добрались…
— Да, закрыли твой Восток на учет, — посочувствовал бородач. — Ну, а сейчас куда махнешь?
— Резерв главного командования, в отпуск собираюсь.
— Слышали? — Бородач остановил приятелей. — Такую гаубицу в резерве держат!
— Недолго, Сергей, будешь ржаветь, — включился один из них. — Станцию для тебя новую открывают… Только — молчок, секрет пока что!
— Где? — простодушно спросил бородач.
— На самой северной точке… южного берега Крыма!
Посмеялись, поговорили, разошлись.
— Здравствуйте, Сергей Николаич!
— Женька? — Семенов с удовольствием пожал руку молодому крепышу с русым хохолком и открытым лицом человека, у которого нет в мире врагов, да и откуда им взяться, если он никому ничего плохого не сделал. — Куда судьба забросила?
— На Врангель сватают, в бухту Роджерса. А я вас искал, в гостинице Вера Петровна сказала, что вас Свешников вызвал.
— Так я ведь прилетел только, в отпуск собираюсь… Как нога?
— Хоть вприсядку, Сергей Николаич!
С механиком-дизелистом Дугиным Семенов несколько лет назад отзимовал на Востоке и почти весь прошлый год — на Льдине, до несчастного случая, когда Женьку вывезли с переломом ноги. Дугин Семенову нравился. Сдержанный, на редкость исполнительный, он легко входил в коллектив, с полуслова подхватывал приказы и, случалось, без подсказки одергивал ребят, вылезавших из оглоблей. Семенов ценил такую преданность, верил Дугину: дизель Женька мог разобрать и собрать с закрытыми глазами, на тракторе по Льдине раскатывал, как на велосипеде, знал сварочное и взрывное дело.