Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
Вездеход рванул во тьму по колее, проложенной к седьмому километру, круто повернул налево у сопки Радио и у памятника Анатолию Щеглову вышел на прямую. Попов привычно снял шапку: неподалеку от этого места провалился Щеглов в трещину…
Или пан, или пропал!
На седьмом километре колея кончилась. Попов сбросил газ, кивнул, как старой знакомой, установленной у склада вехе номер 1. Знакомая веха, не раз целованная — когда возвращались с Востока. Отсюда для походника начинается Антарктида.
Пройдешь еще сто девяносто девять вех — и упрешься в ворота. Вывози, лошадка, назад ходу нет! Сколько сможешь, столько и вези. Дотянешь до поезда — спасибо, не дотянешь — поставят памятник, как Толе. Хотя вряд ли поставят дезертиру и злостному нарушителю производственной
Без спирта пьяный, с песней гнал Попов вездеход по коридору. Знал он его как свои пять пальцев, в уме проходил с закрытыми глазами — от вехи до вехи. Сейчас будет небольшой подъем, за ним спуск и снова подъемчик. Справа трещина «до конца географии», вот она, родимая, а мы мимо проскочим. Вот здесь со-овсем потихоньку, ползком, рядом притаилась, змея подколодная… А теперь вздохнуть с облегчением. Эх, было бы светло — километров тридцать в час дал бы на этом отрезке! Скоро, что-нибудь в 08.20, покажется верхний краешек солнца — если не заметет, конечно. А солнце плюс фары — почти что день.
Почувствовал зверский голод, остановился. Оторвал от круга кусок колбасы, проглотил и запил кофе. Два литра кофе заменяют сутки сна — доказано медициной. А больше нам и не надо, за сутки мы обогнем земной шар вокруг экватора!
Вездеход, взревев, пополз на крутой и длинный, в сотни метров, подъем, проклятый всеми походниками самый тяжелый подъем на купол. По два тягача в одни сани впрягали — еле втаскивали наверх к вехе, установленной на двадцать шестом километре. Отцепляли сани и спускались за другими — так называемая «челночная операция имени Сизифа». Тягачи стонали и выли, два-три дня, бывало, теряли на этом подъеме, а вездеход — за полчаса проскочил!
К двадцать шестому километру высота купола достигла семисот пятидесяти метров. Дальше подъем шел пологий: временами он чередовался с небольшими спусками — дополнительные ориентиры, очень выгодные для штурмана. Невесомый, легкий в управлении вездеход так и напрашивался на максимальную скорость, но, хотя узкая полоска солнца обратила ночь в сумерки, Попов повел машину осторожнее, чем раньше. Лихорадочное возбуждение улеглось, и он даже упрекал себя за малооправданный риск, с каким гнал вездеход по столь опасным местам. Пройдя веху, двигался теперь чуть ли не шагом и ускорял ход лишь тогда, когда фары брали под прицел очередной ориентир. На номера вех Попову не было нужды смотреть. Та, с башмаком на верхушке, — номер 56, эта, с развевающейся портянкой, — номер 60, а надписи на 67 и 70 — дело рук Тошки: «Дом отдыха „Вечный покой“» и «Пойдешь направо — не забудь про завещание!»
Не машина — ласточка, в солнечный день за двенадцать часов до ворот долетела бы. Но и сорок километров за семь часов — совсем даже неплохо. Вот что плохо — не выспался: полтермоса кофе выдул, а все равно разморило. На пятидесятом километре нужно будет отдохнуть, размяться маленько.
Стал вспоминать, что второпях забыл предусмотреть. Спальный мешок не взял? Черт с ним. Уровень масла не проверил!.. Ну, с маслом должен быть порядок, вездеход у Макарова всегда наготове, каждый день воевода свои владения объезжает. Только не сегодня, конечно. Сегодня небось рвет и мечет, стружку снимает с дежурного.
Эта мысль так понравилась Попову, что он во весь рот заулыбался, довольный. «Одержим победу, к тебе я приеду на горячем боевом коне!» — припомнилась
Так хорошо было Попову сознавать, что кончились кошмары последних двух месяцев, так ликовала его душа при мысли о том, что на исходе суток он займет свое штурманское кресло в «Харьковчанке», что не просто петь захотелось — орать во весь голос. Никогда еще человек не выходил один на один с ледяным куполом, он, Попов, — первый! «Неслыханное, чудовищное самовольство! — будут кричать. — Не нужны нам такие авантюристы!» И не надо, на коленях будете просить, сам больше к вам не пойду, хоть дегтем характеристику пишите — словом не возражу. Плевать на характеристики, на все плевать, лишь бы ребятам, бате в глаза посмотреть! Сказать им: «Прости, батя, прости, братва, и спасибо за науку». Повторил про себя — понравилось, так и надо сказать. Обломали Серегу, выбили дурь из головы, перед всеми повинюсь, за все. Моя у Варьки дочь — вернусь, признаю. Женюсь, если простит за хамство, или алименты платить буду. Старикам тоже поклонюсь: перебесился, скажу, баста, вместе начинаем жить. Снова на траулер пойду, привыкну как-нибудь…
Не повезло ему с морем. Четырнадцать лет назад окончил херсонскую мореходку и стал плавать штурманом на рыболовном траулере. Еще когда в учебные плавания ходил, блевал даже в пустяковый шторм, одолевала морская болезнь; думал, привыкнет со временем, а не привык. Сначала жалели, подменяли в штормы на вахтах, а потом посоветовали списываться на берег. Жалко было потерянных лет, хорошего рыбацкого заработка, но «на чужой пай рта не разевай» — пришлось увольняться. И тут встреча в закусочной с Колей Блиновым, бывшим приятелем по мореходке. Он был четвертым штурманом на «Оби» и брался свести Серегу с полярным начальством. Свел — и переквалифицировался Серега с морского штурмана на сухопутного. Зимовал на Крайнем Севере, потом в Антарктиде, ходил в походы, а в остальное время был у аэрологов и метеорологов на подхвате. За тринадцать лет семь с половиной отзимовал, благодарностей вагон получил и в заключение высшую награду — должность судомойки…
Кровью блевать буду — вылечусь от морской болезни, решил Попов. И тут же оставил себе маленькую лазейку: если не извинятся миром, не уговорят забыть обиду. Не бедным родственником собирается Серега возвратиться в Мирный, не посуду мыть на камбузе!
На пятидесятом километре остановил вездеход, вышел из кабины. Веха чуть видна, за три месяца на две трети замело. И трещина, что летом темнела в пяти шагах справа, светлым снежным мостиком покрылась — капкан замаскированный. Для интереса Ленька Савостиков бросил тогда в нее сломанный палец от трака и услышал только через полминуты глухой стук — ухмылка на Ленькином лице будто примерзла. А слева до трещин метров десять — здесь коридор более или менее широкий. Только дышать стало труднее, высота уже девятьсот с лишним метров, так что с разминкой усердствовать не стоит. В походе на купол поднимаешься медленно, акклиматизируешься постепенно, а когда сразу взлетаешь на верхотуру — заметно. До семьдесят пятого километра подъема почти не будет, зато последние двадцать пять снова идут к небу: высота у ворот, припомнил Попов, тысяча четыреста двадцать шесть метров.
Похолодел: показалось, что мотор чихнул. Кинулся к вездеходу, прислушался — вроде нормально. Сел за рычаги, двинулся вперед и поклялся, что останавливаться больше не будет, незачем искушать судьбу. Долго еще прислушивался, не мог унять дрожи в коленках. Случится что с мотором — верная прописка на острове Буромского: из Мирного на тракторе за ним не пойдут, а на поезд надежды мало. Раз до сих пор не показались, значит, либо не могут отыскать ворота, либо…
Скверная мыслишка: ну, поднимусь на сотый, поищу и не найду. А дальше что? Сколько искать — сутки, двое? А вдруг заметет? Тогда придется останавливаться и уповать на то, что мотор не заглохнет. Так он тебе и не заглохнет в пургу, держи карман шире, тут закон подлости действует…