Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— Люди у него бывают, — сказала она. — И частенько.
— Кто они, эти люди?
— Всякие. Более всего бригадиры, животноводы. Недавно мой Илюшка приходил с доярками.
— Чего ради?
— По своим делам.
— А женщина приходила? В воскресенье после ливня?
— Была, была.
— Кто такая?
— Колхозница, — не подумав, ответила тетя Анюта.
— Чего же она приходила?
— Жаловалась на своего председателя. Обидел ее чем-то.
— Провожал Щедров ту колхозницу за калитку?
— Он всех провожает.
— Так,
— Спасибо. Обхожусь.
— Ну, ну! Если же что потребуется, заходите.
На этом разговор и кончился.
«Черт знает, что у нее на уме, но одно очевидно: скрытничает, как и шофер, — думал Рогов. — Как же, оказывается, ошибался покойный Коломийцев, когда называл эту хитрющую старуху совестью районной парторганизации. Она, эта совесть, себе на уме и врет так, что и глазом не моргнет…»
Вернувшись домой после работы, Рогов увидел в окно, как к воротам подкатила «Волга» и из нее выбрался Логутенков. «Давненько ты ко мне не заглядывал, Илья Васильевич, — подумал Рогов, стоя у окна. — И что это тебя так покачивает? Или болен, или пьян?»
Держась за дверцу машины, Логутенков постоял, что-то сказал шоферу, и тот уехал. Сам же он неверными, робкими шагами прошел в дом. Молча протянул Рогову влажную холодную ладонь и опустился на диван. Рогову нетрудно было увидеть, что это уже был не тот развеселый добряк, каким знали Логутенкова не только в Усть-Калитвинском. Пиджак мешковато повис на сутулых, как-то сразу исхудавших, с выпиравшими мослаками плечах. Логутенков снял картуз, платком вытер мокрую лысину. Лицо осунулось и обрюзгло, а в глазах тоска. Казалось, он страдал тяжким недугом и только что без ведома врачей покинул больничную койку и теперь сидел на диване, поникнув головой, и каялся, что поступил так опрометчиво.
— Что с тобой, Илья Васильевич? Смотрю на тебя…
— Прошу без этого… без сочувствия! Не люблю!
— Куда уехала твоя машина?
— Боишься, что у тебя останусь ночевать?
— Что мелешь? Чудак!
— У твоего дома моей машине стоять нельзя.
— Почему?
— Наивная душа! За нами ищейки Мельчакова следят. Хочешь, чтоб засекли?
— Кто следит? И чего ради?
— Неужели, Евгений, ничего не понимаешь? Мельчаков напустил на меня своих сыщиков, как легавых на зверя. Орьев флажками окружил. Тебе приходилось видеть, как волка охотники арканят флажками? Куда ни кинется, а всюду флажки… Вот так и я…
Не понимая, что с ним, и не зная, как ему ответить, Рогов сказал:
— Илья Васильевич, а не поужинать ли нам?
— Я не голоден. Водочка у тебя найдется?
— Поищем… Илья Васильевич, у меня есть важная новость.
— Что там еще? Если хочешь знать, самая наиважнейшая новость сидит вот тут. — Логутенков расстегнул ворот рубашки, приложил ладонь к седой волосатой груди. — И нету мочи от нее избавиться.
— Я звонил тебе в «Зарю». Мне сказали, что ты в Усть-Калитвинской с утра. Почему раньше
— Не было времени. — Логутенков снял пиджак и, согнув сухую спину, как-то боком опустился на диван. — Весь день продержал Орьев. А сейчас я прямо от Щедрова.
— Сам пригласил?
— Секретарша позвонила.
— О чем же вы говорили?
Логутенков вытянул ноги, прислонив голову к спинке дивана. Солнце опустилось низко, лучи падали в окно. Было трудно смотреть, Логутенков жмурил глаза, из-под воспаленных век выкатилась слеза, губы скривились, как от нестерпимой боли.
— Эх, Женя, Женя, вот и пришел мой конец! — сказал он, вздыхая.
— А если спокойно? Если без нервов?
Логутенков долго молчал, не зная, отвечать Рогову или не отвечать.
— Без нервов, друг, не получается. Почти каждый день сижу у Орьева в кабинете. Роется, копается, в душу плюет. А тут еще это приглашение к Щедрову. Разговор был короткий и с виду вежливый. Стоя за столом, Щедров объявил мне, что вопрос о моей партийной принадлежности уже предрешен.
— Как это — предрешен? Ты же член бюро райкома! Это же явное нарушение партийной демократии. Надо этот вопрос поднять на пленуме райкома.
— Не кипятись, Евгений, — сказал Логутенков, не открывая мокрых глаз. — Неужели ты веришь в то, что пленум осудит Щедрова и заступится за меня? Неужели члены райкома хором скажут: «Щедров неправ, а Логутенков прав»? Эх, Женя, Женя, пришла ко мне погибель!
— Илья Васильевич, где же твоя прежняя решимость? Размяк, раскис!
Логутенков молчал.
Рогов позвал Галю, и та, понимая мужа по взгляду, пододвинула к дивану, вплотную к согнутым ногам Логутенкова, низенький столик. Накрыла салфеткой, поставила графин настойки и закуску. Они выпили по рюмке, по второй, и Логутенков повеселел. Он встал и, как бы сбрасывая давившую его тяжесть, тряхнул плечами.
— Так что там у тебя за новость, Евгений? — деловито спросил он. — Выкладывай!
Рогов вкратце рассказал о приезде Калашника и о письме Осянина.
Логутенков снова сел на диван, выпил еще рюмку.
— Что может последовать? Как думаешь, Евгений?
— Нагрянет комиссия. Обязательно!
— Да, да… — о чем-то думая, невпопад говорил Логутенков. — Плохо, Евгений, то, что мы одиночки. А всякий одиночка — нуль. На сей счет совершенно справедливо указал поэт Маяковский…
— Илья Васильевич, стихи великого поэта к нам не подходят, — возразил Рогов. — Мы не нуль. У нас имеются наши сторонники.
— Кто они?
— К примеру, Раиса Марсова.
— Что ты, Евгений, носишься с этой смазливой бабенкой?
— Это ты напрасно. Она как-то зашла ко мне. Читала свое послание по поводу статьи Приходько. Ты бы послушал, как она говорила о Щедрове!
— Кто еще?
— Аничкина.
— Опять баба? А где мужчины? Где они? Где?
— Черноусов.
— Труслив, не годится. Кто еще?
— Крахмалев.
— Этот кланяется и вашим и нашим.
— Илья Васильевич, нам бы собраться…